|
Такое состояние как у М. в момент правонарушения я, как правило, расцениваю как аффект, учитывая юридическое значение этого вопроса, но добавляю, что многие феномены в состоянии больной в момент правонарушения свидетельствуют о более выраженном изменении состояния сознания, чем при физиологическом аффекте. Для меня об этом свидетельствуют: выраженная откликаемость М. на вещи, попадавшие в ее поле зрения в момент возникновения побуждения на реализацию убийства и интерпретация этих вещей как возможных орудий убийства; ощущение М., что наблюдала за всем со стороны, что «как фильм смотрела»; эмоциональная глухота, хладнокровие (другим женщинам стало плохо от увиденного в ее доме, а она не реагировала); инверсия ценностей при совершении правонарушения («пол пожалела повредить, дощечку подложила, а его — нет»); нарушения восприятии тела (тело воспринималось как контур, как будто съехало вниз, часть головы казалось чужой); непоследовательность, не полная понятность ее речи для соседки, видевшей ее в день после правонарушения («Что же ты наделала такая. Сама себе праздник устроила»); не осознание значения содеянного на следующий день после правонарушения (по-детски приглашала соседок посмотреть, что она совершила, удивилась, зачем приехала милиция). Ретроспективное дополнение к экспертному заключению. М. в прошлом была веселой, жизнерадостной, общительной, энергичной, т. е. у нее отмечались циклоидные черты характера. Слова «однако затем наступал период снижения активности» свидетельствует о возникновении у М. периодов сниженного настроения. Это подтверждает мнение об отнесении М. к циклоидным личностям. Вместе с тем ей были свойственные астенические реакции: поведение при неудачном поступлении в Московский ВУЗ, непротивление родителям, забравшим у нее после развода дочь, чувство сексуальной неполноценности». Мысль о «гипнозе», которым обладал муж, отражала ее выраженную подчиняемость, связанную с инфантилизмом. Отнесение М. к истероэпилептоидным личностям неверно. Такое заключение было сделано на том основании, что у М. был отмечен монолог, ошибочно расцененный, как проявление обстоятельности мышления. Позже и эксперты, и психолог согласились с тем, что М., говоря много, не «увязала» в деталях, а лишь монотонно, обычно в одних и тех же выражениях рассказывала о случившемся. О том, что в характере М. не было отчетливых истерических и эпилептоидных черт свидетельствует ее покорность садистически-агрессивным поступкам мужа1. За весь многолетний период семейной психогении во время второго брака, у М. не разу не возникло протестной реакции. В последнее время она реагировала на ситуацию лишь постепенным учащением употребления алкоголя и бытовым регрессом (обстановка в доме, внешний облик М.). — 32 —
|