Гештальт-терапия: Отношение

В отношении выражения гнева, между тем, мы опять находим схожесть у Перлса и Бабера, несколько неясную из-за разницы в манере высказывания. На недавней кон­федерации «Взгляд в Будущее и проблемы сохранения Земли», проводимой в Цюрихе в 1987 году, я имел удовольствие послушать Мориса Фридмана (переводчика на английский и биографа Бабера), раскритиковавшего дух «нового поколения» в психологии, потворствующего объе­динению без должного признания различий. Он исходил из перспективы баберовского отношения упорной борьбы с на­шими коллегами по поводу таких различий и нашего долга не соглашаться с ними. Хотя Фритц не любил язык должен­ствования, он был настоящим мастером лечения через кон­фронтацию, человеком, глубоко сознающим, что «контакт

— это осознанность различий».

Важным различием между духом Гештальта и старыми традициями, обсуждаемыми здесь, является, я полагаю, наличие духовности. Безусловно, это весьма олицетворен­ная духовность, погруженная в осознание опасностей по­иска духовных переживаний (с этим Бабер согласен), как уход от земных проблем. Кроме того, отношением Фритца было ни что иное, как «набожность», если «набожность» означает молящегося просителя и условную добродетель, которую он видел следствием бытия «хорошим мальчиком» или «хорошей девочкой». Своей приземленностью и кажу­щейся низкой духовностью Гештальт напоминает шама­низм больше, чем что либо другое. Уступка обычна для пророческого западного течения духовности и для шама­низма, но, строго говоря, у цивилизованной религии име­ется также очень сильный аполлоновский ингредиент, тогда как шаманизм влечет более необусловленную уступ­ку — и, соответственно, ближе знаком с сумасшествием.

Я уже говорил, что новая психология (получившая оп­ределения «гуманистической» и «трансперсональной») — это больше чем академическое событие, это обширный культурный феномен, который можно интерпретировать как новый шаманизм, где шаманом является архетип наше­го духа времени. Новая психология была аспектом деятель­ности эзаленских первопроходцев, связавших многих из нас вместе в 60—е, сочувствующих этому духу, когда он содействовал развитию «позитивного значения психотиче­ского переживания» в шестидесятые, что привело к созда­нию альтернативной трактовки психоза по пути, намеченному Лэингом, Пэрри, Сильверманом и др.

Психотерапия в целом скорее дионисийна, и только не­которых психоделических терапевтов я мог бы назвать бо­лее дионисийными, чем Фритц с его манерой практики Гештальта в Калифорнийский период. Мне кажется, будет интересно выделить, что переход от фритцевского раннего Гештальта «восточного побережья» к его терапии в 60—е обозначился из его психоделики в Иерусалиме. (Хотя на восточном побережье показывали на него, что он, мол, стал хиппи, я вижу, что он из тех немногих, кто осмелился бросить вызов миру и стать «дурачком» — он учился танце­вать в возрасте около 70). Он жил в Эзалене — не только калифорнийской столице таоизма, но в прототипе сегод­няшних центров роста и в главном оплоте развития сегод­няшней дионисийной духовности (так хорошо описанной Сэмом Кином в книге «К танцующему божеству»).