|
Несколько слов вообще об историографии и анализе научной литературы. В советских общественных и гуманитарных науках эта работа чудовищно недооценивалась. Объективной предпосылкой для такой недооценки являлась насильственно укороченная и кастрированная историческая память. Иностранную литературу, особенно после 1949 г., знать вообще не полагалось, последним энциклопедически образованным советским психологом был С. Л. Рубинштейн, который именно в силу этого стал главным объектом травли за «космополитизм». А отечественная (читай: единственно правильная) традиция обрубалась периодическими идеологическими чистками, в результате которых многие ученые и целые школы становились «неназываемыми» и быстро забывались. Укороченная перспектива в пространстве и во времени благоприятствовала появлению уродливых микрокультов, когда чуть ли не каждый амбициозный профессор и завкафедрой провозглашался своими подчиненными основоположником «лучшей в мире» научной школы. Эта традиция жива и сегодня. Между тем локальная, не вписанная в общенаучную картину, точка зрения, при всей ее оригинальности («никто не рассматривал мир под углом зрения мизинца моей левой ноги»), может быть менее плодотворной, чем синтез того, что сделали другие. Когда я занимался антропологией детства, у меня часто возникал соблазн остановиться на чем-то одном, менее разработанном или более мне интересном. Но вставал вопрос: а кому я это адресую, есть ли у меня подготовленный собеседник, или я должен еще сформировать его, дав более широкий обзор темы, который позволит ему в ней сориентироваться? Никто не ждет от вратаря, чтобы он забивал мячи, а от форварда – чтобы он защищал ворота, и не обсуждает, кто из них важнее. А наука, в известном смысле, – дело более коллективное, чем футбол, даже если игроки живут на разных континентах. Как при этом взаимодействуют ситуативные (отсталая страна с низким уровнем профессионализма) и когнитивные (склонность к постановке новых вопросов или к подведению итогов сделанного другими) факторы – вопрос открытый. Печататься в Главной редакции Восточной литературы издательства «Наука» было очень приятно. Кажется, это единственная моя советская книга, где можно было дать неурезанные сноски. Эту книгу часто цитируют педагоги и психологи. В 2003 г. ее дополненное и обновленное издание выпущено в качестве учебного пособия для студентов высших учебных заведений, обучающихся по психологическим и педагогическим специальностям. Эта работа не пропала даром. В конце 1990-х наконец появились первые оригинальные отечественные исследования по истории русского детства (О. Е. Кошелевой и др.), о которых я мечтал в 1970-х. В системе гендерных исследований совершен прорыв в изучении истории русского материнства (Н. Л. Пушкарева). Некоторые свежие идеи развиваются в рамках так называемой педагогической антропологии, хотя контуры ее не всегда отчетливы. Заявила о себе новая социология детства. Информация о статистических кросс-культурных исследованиях этнографам 1980-х не пригодилась, но в 1990-х этой проблематикой серьезно занялись ученые из РГГУ во главе с А. В. Коротаевым, создавшим Московскую школу количественных кросс-культурных исследований. Эти люди уже имели возможность учиться и работать за рубежом. Я узнал об их исследованиях совершенно случайно, из американского журнала, при подготовке новой книги о мальчиках. — 185 —
|