|
Методологически доклад был детски-наивен, я просто написал то, что думал. Но элементарные человеческие слова о юношеском самоопределении, поисках себя и тому подобном, утонувшие в барабанном бое 30-х и последующих годов и затем прочно забытые, показались людям свежими и интересными. Что же касается «проблемы отцов и детей», то я только много лет спустя понял, что – не из перестраховки, а по недомыслию – дал ей весьма одностороннюю и консервативную трактовку как извечного социально-возрастного противоречия, практически не связанного с идеологией и требующего от старших только понимания и терпимости. Такая постановка вопроса открывала новые возможности для педагогов и психологов и вместе с тем не представляла никакой опасности для режима. Интересно, что почти никто, за исключением Льюиса Фойера[49], этой односторонности не заметил, хотя статья многократно перепечатывалась и у нас, и за рубежом. После этого меня стали усиленно приглашать на разные молодежные и подростково-юношеские мероприятия. По этому поводу у ленинградских социологов ходила частушка: Кон – профессор, Кон – гигант, Кон – талант оратора, А Лисовский из него Сделал агитатора. Я начал интенсивно читать профессиональную литературу, общаться с подростками и постепенно действительно стал в этой области специалистом. Важным стимулом для развития советской социологии молодежи стала студенческая революция 1968 г., способствовавшая появлению серьезной, и не только идеологической, рефлексии по поводу социального статуса молодежи, возрастных категориий, молодежной культуры и т. п. Когда начались студенческие волнения в Париже, первая официальная советская реакция на них, выраженная в статье известного журналиста Юрия Жукова в «Правде», была резко отрицательной. Я не был согласен с этой точкой зрения и в статье «Буржуазное общество и молодежь» (в журнале «Новое время», № 25, 1968) предложил другую, более позитивную и нюансированную позицию. В принципе, расходиться с «Правдой» было небезопасно. Но международное коммунистическое движение и наши собственные специалисты-международники быстро поняли, что студенческое движение нужно принимать всерьез, а бранные высказывания на его счет вызывают эффект бумеранга. В результате моя скромная статья не только не была раскритикована, но удостоилась редакционной премии и была замечена за рубежом. Летом 1968 г. меня вызвали в Москву, чтобы подготовить записку для члена Политбюро К. Т. Мазурова, курировавшего проблемы образования. Однако, когда я попросил дать мне хотя бы минимальные фактические сведения, выяснилось, что правительство таковыми не располагает. На вопрос о социальном составе, точнее – происхождении советских студентов, принесли подробные данные, распределенные по трем священным категориям: рабочие, крестьяне и служащие. «Позвольте, – сказал я помощнику Мазурова Михайлову, – Председатель Совета министров, академик и секретарь-машинистка – одинаково служащие, что можно извлечь из этих данных для понимания социального равенства?» «Правильно, – ответил этот умный и дельный человек. – Машинист, который ведет машину по горизонтали, – рабочий, а лифтер, ведущий машину по вертикали, – служащий. Но других данных у нас нет». — 167 —
|