Этот факт имеет несколько взаимодополняющих объяснений. 1. В доиндустриальных обществах и вообще в культуре бедности, как показал еще в 1965 г. Джордж Фостер, люди склонны считать, что выигрыш одного человека неизбежно означает проигрыш другого: поскольку количество желаемых благ и вещей ограничено, один может выиграть только за счет другого, путем перераспределения, это считается социально и морально предосудительным и несправедливым. Сходные установки Илья Утехин нашел в советских коммуналках: «Ограниченных ресурсов не хватает, чтобы вполне удовлетворить всех и каждого. Поэтому люди крайне чувствительны к справедливости распределения. Это значит, что каждый участник сообщества следит не только за тем, чтобы его индивидуальная доля была выделена справедливо (не меньше, чем нормально), но и чтобы доли всех остальных участников коллектива были справедливыми (не больше, чем нормально). Такое внимание к долям благ, достающихся соседям, интенсивно окрашено эмоционально – завистью, пропитывающей отношения жильцов и стоящей за многими их побуждениями. Самими людьми это осознается не как зависть, а как чувство справедливости»[47]. 2. Люди боятся социального расслоения. Потребность в достижении (достижительность) воспринимается как угроза социальной стабильности и равновесию, подрывающая существующие отношения власти, престижа и авторитета. Из-за относительно слабой дифференцированности общественных и личных отношений изменение имущественного или социального статуса хотя бы одного человека подрывает не только структуру власти, но и всю сеть межличностных отношений общины как целого. Люди не хотят этих изменений, отсюда – сильная зависть, которую они выдают и сами принимают за социальную справедливость. 3. В отличие от большого и равнодушного «общества», Gemeinschaft «требует полной вовлеченности индивида, стабильности социальных отношений и отсутствия дифференциации как личности, так и выполняемой ею работы»[48]. Это делает ее враждебной всякой соревновательности и порождает сильную зависть к чужому успеху. Рыночная экономика и городской образ жизни, для которых характерны высокая мобильность и анонимность, постепенно изменяют эти условия. По мере того как социальная стратификация перестает восприниматься как естественная и постоянная, уровень личных притязаний отдельного человека больше не ограничивается, по крайней мере в принципе, его социальным происхождением. Каждый может сравнивать себя и соревноваться с каждым, это порождает острые межгрупповые и классовые конфликты и статусную зависть. Но эти конфликты и чувства не обязательно персонализированы. Я соперничаю не с конкретным богачом или чиновником, а с богатством и властью как таковыми. — 165 —
|