|
– Па-ажжальте!.. – бурчит мужик. – Там вам не будет беспокойства… а тут мужики, дураки… Через них вы получаете ваш вред. Потому мы горластые, ровно черти… Вась! Громыхни-ко!.. – Э-о-а-а… Хохот и гам на весь вагон. – Что орешь, дурак! – вмешивается какая-то новая фигура, и тоже из мужиков. – Барыня сладкие пирожки кушает, а ты орешь? – Сладкие? – перебивает Михаил Иваныч. – Василий! Чуешь?.. Попробовать мужикам сладкого! Али мы не люди?.. Почему нам сахарного не отведать? Пирожник!.. – Эй!.. Пирожник!.. – вторит мужик. – Давай мужикам сахарного на пятачок!.. Барыня! Почем платили? – Кондуктор! Кондуктор! – Кондуктор! – кричит Михаил Иваныч и мужик вместе. – К разбору пожалуйте! Является кондуктор, узнает, в чем дело, – и Михаил Иваныч снова прав, ибо нигде «не вывешено объявления насчет того, чтобы не спрашивать – почем пирожки». Многочисленность и быстрота побед до такой степени переполняют гордостью душу Михаила Иваныча, что унять его от беспрерывных предъявлений прав решительно нет никакой возможности. – Позвольте вас просить! – упрашивает его, наконец, кондуктор. – Сделайте одолжение, прекратите пение! – Не вывешшшен!.. – начинает дебоширничать мужик; но Михаил Иваныч немедленно зажимает ему рот рукою и говорит: – Цыц! Васька! Ни-ни-ни!.. коли честно, благородно, – извольте! Маллчи!.. «Сделайте одолжение», «будьте так добры», это другое дело!.. Это, брат, другого калибру!.. Извольте, с охотой!.. И у буфета следующей станции можно снова видеть фигуры мужика и Михаила Иваныча. – Вася! Милый! – говорит Михаил Иваныч, стараясь глядеть прямо в осоловелые от водки глаза мужика. – Чуял, что ли?.. «Вы…», «сделайте милость», ну не по скуле же!.. Понимай-кось!.. – Гол-лубчик! – лопочет мужик, обнимая Михаила Иваныча за шею и хороня на его груди бессильную, хмельную голову… 2Так Михаил Иваныч проводит время в дороге, и мы не будем утомлять внимание читателя подробным изображением его путешествия до Петербурга, так как, помимо вышеприведенных сцен, повторявшихся почти на каждой станции, с ним не произошло ничего существенно нового и любопытного. Приятное, расположение духа продолжалось у него всю дорогу, несмотря на то, что мужик, его компаньон и поклонник, на одной из подмосковных станций покинул поезд, причем борода его, усеянная окусками сахарных пирожков и бутербродов, долгое время, в виду всех пассажиров, находилась в рассвирепевших руках разозленной жены, встретившей его на платформе. Исчезновение такого соратника не уменьшило торжества Михаила Иваныча и не делало его одиноким, так как каждую минуту на место его могло выступить вдвое большее число соратников из той же простонародной публики. Помимо всего этого, не было также недостатка и в возможности предъявить эти права. Поминутно Михаилу Иванычу говорили: «позвольте пройти», «прошу вас», «позвольте закурить», «извините». Эти и другие выражения заставили его считать себя не завалящей тряпкой, не собакой, а действительно настоящим человеком, которого не бьют по скуле. Эти случаи поглощали все внимание Михаила Иваныча во время дороги, так что новизна городов, через которые он проезжал, не оставила в нем особенно обильных впечатлений. Шумная и разнохарактерная картина Москвы дала ему только возможность заметить, что здесь всё на французский лад. Попросил он квасу на копейку, его тотчас же спросили: «Вам французского?» Шел мясными рядами и на вывеске увидел золотых поросят с золотою надписью внизу, тоже по-французски, как об этом объявил ему мясник, стоявший на тротуаре в окровавленном фартуке, и певший басом: «Благоденственное и мирное житие». И более не было никаких наблюдений насчет Москвы, ибо, во-первых, извозчики называли Михаила Иваныча «ваше сиятельство», а во-вторых – московский будочник, с револьвером и громадными усами, смутившими было робкого Михаила Иваныча, сказал ему весьма любезно: — 65 —
|