|
Ходок намеревался уходить. – Куда ж ты? – сказал я; но ходок не слыхал и, поворачиваясь медленно к двери, говорил: – За этакое дело не один человек стал!.. Глянь! куда хошь, не отступим. Д-да!.. – Куда ж ты уходишь? – Д-да! За это дело помереть, и то ничего… Нам дана душа – тоже и об этом надо подумать… Вот что! Прощения просим! Говорил он это каким-то отчаянным голосом и, не слушая нас, направился к двери и ушел. – Куда же ты пойдешь? – спросил я, высунувшись в окно. Ходок остановился. – К угоднику теперича я пойду. Помолюсь, чтобы дал мне бог понятие… Батюшка! Отец небесный! В голосе его звучали слезы. – Прощайте! – сказал он тихо и пошел. Так ничего мы и не добились. – Зацепка в уме, – сказал Лукьян, все время молчавший и таращивший на мужика глаза. – Должно быть, и ему до мозгу голову-то прошибли, – прибавил он в виде остроты. Но мы не могли ответить на нее. Гость в задумчивости торопливо ходил из угла в угол и торопливо курил. Я смотрел в окно вслед ходоку и тоже думал. Из купеческих ворот вышел кучер и, почесывая бок, поглядел лениво по сторонам. – Кто это тут даве булдыхал? – вопросил он просыпавшуюся пустыню. – Мужик! – откликнулся откуда-то неизвестный голос. – Он тут часа два слонялся… Я видел… – Мужик? – повторил кучер весьма равнодушным тоном, опять поглядел по сторонам, опять почесался и, должно быть для округления фразы, прибавил: – Нет, надо дубину хорошую, к примеру… По морде, чтобы в случае… да! Тут из ворот выкатилась жирная кухарка с голыми руками, которые она держала под легоньким фартучком. Кучер обратился к ней и прекратил свои мрачные монологи. – Послушай, Ваня! – остановившись на ходу, с живостью обратился ко мне гость. – Знаешь что? Пойдем ходить с тобой по деревням? Неужели ты думаешь постоянно возиться с петухами? Ты видишь, – продолжал он, направляя руку в сторону удалившегося мужика, – люди хотят чего-то побольше, чем ты с твоими петухами… Что за свинство! Я молчал, потому что и сам именно об этом думал. IIВ то так называемое «новое время» не раз приходилось мне робеть за покойную философию. Вдруг откуда-нибудь выплывет обыватель и предъявит что-нибудь такое, что и сам объяснить не в состоянии, как, например, мужик-ходок. Не мне было под силу вдумываться в запутанную мужичью речь; мне довольно было знать, что человек стоит за что-то, хочет чего-то такого, чего я не знаю, чтобы взволноваться; представить себе, что начинается что-то новое, в чем не могу принять участия, что мне, с моими куриными вопросами, придется лечь в гроб… «Что такое там у них есть?» Я помню, было время, когда все это мертвое ожило; но тогда была в обществе идея, крепко воспитанная историей, именно – ненависть к басурману, к турку, посягающему на гроб Христов… Теперь это прошло. Что же там еще?.. Я положительно недоумевал. К такому взгляду привела меня окружающая жизнь. Мужик-ходок заставил меня вспомнить кое-что из этой жизни и возвратиться к продолжению воспоминаний моего детства. — 165 —
|