|
– Имя? – спрашивает Лукьян, словно бы собираясь куда бежать. – Чье имя? – Чье! Петухово имя спрашиваю! Чудак! – Как звать, что ли? – помогает матушка, не отстающая от нас в спешной работе и накинувшая на плечи целое полотенце, вместо того чтобы вытирать пот рукавом, как Лукьян, или полой халата, как я. – Известно, имя! Чудаки вы, ей-богу. Имя петухово как? Есть, чай, имя-то? – Нету еще, – говорю я. – Как же так нету? Это почему? – Так и нету… Не придумал. – Нету еще! – помогает мне матушка. – Надо как-нибудь собраться. – Известно, надо. При охоте нельзя без этого… Зол? – И-и, – говорит матушка. – Чисто изуит! – Ну, «Мышьяк»! Вот ему – ежели зол. – Злой! – Злой? – Петух – боже мой! – Ну, «Мышьяк»… У меня был, я тебе скажу, петух, имя было ему под названием «Яд», и уж точно – отрава!.. Уж, брат, оборони бог! Сохрани царица небесная, до мозгу! – в восторге вскрикивал Лукьян: – до мозгу с одного бацу прошибал!.. И он с волнением ставит пустую чашку. Благородный гость, на губах которого виднелась улыбка, внимательными и недоумевающими глазами смотрел на нас, иногда принимаясь хохотать, иногда спрашивая: «Ну, что же с петухом?..», иногда восклицая: «Чорт знает!..» Он думал, что теперь «все новое», а тут какие-то восторги из-за петухов, прошибающих до мозгу… Лукьян на поприще куриных вопросов мог быть положительно неистощим. Я, знакомый с этими вопросами лично, мог, слушая Лукьяна, в то же время наблюдать и за мужиком, шатавшимся из угла в угол по улице. Когда положение его достигло до полной беззащитности и когда он остановился посреди улицы, молча держа руку над затылком, я видел, что в нем надо принять какое-нибудь участие, и позвал его. Это был парень лет тридцати, с маленькой белой бородкой, кустившейся по концам подбородка, с волосами, подстриженными в кружок и круто вившимися на лбу, напоминая бараньи рога. Глаза у него были бледно-серые, как будто без зрачков, и производили впечатление человека, помешанного на какой-то мысли, которая непрестанно удручает мозг. – Ты кого ищешь? – спрашивал я его, когда он подошел к окну и поклонился как-то лбом. – Человечка бы… к примеру… – задумчиво проговорил он и стал переминаться. – Такое дело… – прибавил он в раздумье. Я думал, что ему неловко разговаривать на улице, и сказал, чтобы он шел в комнату. Он согласился молча; понурив голову, прошел двор и вошел в комнату. Тут он помолился, поклонился и стал посреди дверей в той же задумчивости. Несколько минут он стоял молча, перебирая поля шляпы, так что я должен был опять спросить его: — 162 —
|