|
– Развязное было время, – говаривал он. – Вот что я скажу… Бывало, братец ты мой, за сто верст Федотова-то возили… Только выди… да! У меня трех ребер нету, а и то было хорошо! На, пощупай. Я щупал. – Я ни одного живого места в себе не имею, – а ничего! Душа только радовалась… А теперь что?.. в солдаты, что ли?.. Бывало, рад душой за своих постоять… «Выручай, Гаврюша…» У меня сердце-то вот-как-вот от этого, ровно молотом, стучит… Своих да не выручить?.. Чтобы дать деревенским мужикам ходу? – Извините! Вот как, бывало, – что праху не оставалось от всей их мужицкой стаи… Тут тебя несут в город-то на руках… да-а! А теперь что? Картошки с женой печь? мне теперича и в семью незачем показываться… Эх-ма… Действительно, в подгородном селе, с которым Федотов когда-то «дирался», с которым у города были какие-то счеты, одушевлявшие драку и дававшие ей известного рода мысль, теперь царствовала только бедность: в пору было выпутаться из какого-то межевого дела, которое выпивало все деревенские деньжонки и уже давно уничтожало возможность досуга. Федотов не имел любезного ему дела и тосковал. Иногда он в скуке приходил ко мне. – Ты что это тут? – спрашивал он. – Хочу скворца повесить. – Скворца? Ты бы мне сказал, я б тебе шест принес. – Принеси. – Ей-богу, принесу. Мы вот как: пойдем-ко с тобой в осиновую рощу да хорошую жердь вытянем оттуда. Ладно, что ли? – Ладно. – Ну так живее надо… Нет ли шапки там где отцовской? домой бежать далече… Поищи поживей! И полсуток хлопочет, устраивая шест около крыши и вешая скворца. Но такие мирные занятия были не по его натуре. Ему надо было бушевать, побеждать, сокрушать врага, ничего этого теперь не было, и он безобразничал. – Эй вы… мясники! – кричит он зычным голосом в темный зимний вечер, когда наши ребята катаются вдоль улиц на салазках и на ледянках. – Э-эй, живо! Кто там у вас? выходите! Никто не выходит. – Так-то, по-вашему? Эх вы! Н-ну выходите, что ли! Иногда он, заметив в числе играющих меня, тащил и меня с собой «шляться по городу». Бывали в моей тогдашней жизни минуты неопределенной тоски, когда я вдруг становился как-то равнодушен к своим скворцам и чижам, в душе делалось сухо, неприятно, холодно. Даже к матери я придирался в это время, зачем у меня рваная шапка; зачем меня не учат. «Не на что тебе шапки купить», – говорила матушка. Но я подкапывался под ее доводы, доказывал, что есть на что, что купили же скатерть, когда их две. «Та для гостей». – «Для гостей! Для гостей можно пеструю». Иногда я положительно выводил матушку этими придирками из всякого терпения и в то же время сам хотел плакать. — 168 —
|