XXIV– Разрыв! разрыв там этих покровов… оболочки… Вы знаете… покровов! – заговорил г. Ратч, как только запер дверь. – Такое несчастие! Еще вчера вечером нельзя было ничего заметить, и вдруг: р-р-р-раз! трах! пополам! и конец! Вот уже точно: «Heute roth, morgen todt!»[72] Правда, это должно было ожидать: я это всегда ожидал, мне в Тамбове полковой доктор Галимбовский, Викентий Казимирович… Вы, наверное, слыхали о нем… отличнейший практик, специалист! – В первый раз слышу это имя, – заметил я. – Ну, всё равно; так вот он, – продолжал г. Ратч, сперва тихим голосом, а потом всё громче и громче и, к удивлению моему, с заметным немецким акцентом, – он меня всегда предупреждал: «Эй, Иван Демьяныч! эй! друг мой, берегитесь! У вашей падчерицы органический недостаток в сердце – hypertrophia cordialis![73] Чуть что – беда! Сильных ощущений пуще всего избегать должно… На рассудок должно действовать…» А помилуйте, разве можно с молодою девицей!.. на рассудок действовать? Х… х… ха… Г-н Ратч чуть было не засмеялся, по старой привычке, но вовремя спохватился и перевел начатый звук на кашель. Это г. Ратч говорил – после всего того, что я узнал о нем!.. Я почел, однако, своею обязанностью спросить его: был ли призван доктор? Г-н Ратч даже подпрыгнул. – Конечно, был… Двоих призывали, но уже всё было совершено – abgemacht! И вообразите: оба словно стаковались (г. Ратч, вероятно, хотел сказать: стакнулись): разрыв! разрыв сердца! Так в одно слово и закричали. Предлагали анатомию, но я уже… вы понимаете, не согласился. – И завтра похороны? – спросил я. – Да, да, завтра, завтра мы хороним нашу голубицу! Вынос из дома будет ровно в одиннадцать часов пополуночи… Отсюда в церковь Николы на Курьих Ножках… Знаете? Странные какие имена у ваших русских церквей! Потом на последний покой в матушке земле сырой! Вы пожалуете? Мы недавно знакомы, но, смею сказать, любезность вашего нрава и возвышенность чувств… Я поспешил кивнуть головой. – Да, да, да, – вздохнул г. Ратч. – Это… это уж точно, как говорится, молния на светлом небеси! Ein Blitz aus heiterem Himmel! – И ничего Сусанна Ивановна не сказала перед смертью, ничего не оставила? – Ничего решительно! Ни синь-пороха! Ни единого клочка бумаги! Помилуйте, когда меня к ней позвали, когда разбудили меня – представьте! она уже окоченела! Очень чувствительно это было для меня; очень она нас всех огорчила! Александр Давыдыч, чай, тоже пожалеет, как узнает… Говорят, его в Москве нет? — 78 —
|