|
– Что я вас хотел попросить, Александр Давыдыч… Нельзя ли как-нибудь старца моего вразумить… Вы вот дуэты с ним разыгрываете… Дает мне пять синеньких в* месяц… Это что же такое?! На табак не хватает. Еще толкует: не делай долгов! Я бы его на мое место посадил и посмотрел бы! Я ведь никаких пенсий не получаю; не то что иные (Виктор произнес это последнее слово с особенным ударением). А деньжищев у него много, я знаю. Со мной Лазаря петь нечего, меня не проведешь. Шалишь! Руки-то себе нагрел тоже… ловко! Фустов искоса глянул на Виктора. – Пожалуй, – начал он, – я скажу вашему батюшке. А то, если хотите, я могу… пока… небольшую сумму… – Нет, что ж! Уж лучше старика умаслить… Впрочем, – прибавил Виктор, почесав себе нос всею пятерней, – дайте, коли можете, рублей двадцать пять… Сколько бишь я вам должен? – Вы у меня восемьдесят пять рублей заняли. – Да… Ну это, стало, выйдет… всего сто десять рублей. Я вам отдам всё разом. Фустов вышел в другую комнату, вынес двадцатипятирублевую бумажку и молча подал ее Виктору. Тот взял ее, зевнул во всё горло, не закрывая рта, промычал: «спасибо!» и, поеживаясь и потягиваясь, приподнялся с дивана. – Фу! однако… что-то скучно, – пробормотал он, – пойти разве в «Италию». Он направился к двери. Фустов посмотрел ему вслед. Казалось, он боролся сам с собой. – О какой вы это пенсии сейчас упомянули, Виктор Иваныч? – спросил он наконец. Виктор остановился на пороге и надел фуражку. – А вы не знаете? Сусанны Ивановны пенсия… Она ее получает. Прелюбопытный, доложу вам, анекдот! Я когда-нибудь вам расскажу. Дела, батюшка, дела! А вы старца-то, старца не забудьте, пожалуйста. Кожа у него, конечно, толстая, немецкая, да еще с русской выделкой, а всё пронять можно. Только чтоб Элеонорки, мачехи моей, при этом не было! Папашка ее боится, она всё своим прочит. Ну, да вы сами дипломат! Прощайте! – Экая, однако, дрянь этот мальчишка! – воскликнул Фустов, как только захлопнулась дверь. Лицо у него горело как в огне, и он от меня отворачивался. Я не стал его расспрашивать и вскоре удалился. XIIВесь тот день я провел в размышлениях о Фустове, о Сусанне, об ее родственниках; мне смутно чудилось нечто похожее на семейную драму. Сколько я мог судить, мой приятель был неравнодушен к Сусанне. Но она? Любила ли она его? Отчего она казалась такою несчастною? И вообще что она была за существо? Эти вопросы беспрестанно приходили мне на ум. Темное, но сильное чувство говорило мне, что за разрешением их не следовало обращаться к Фустову. Кончилось тем, что я на следующий день отправился один в дом к г. Ратчу. — 43 —
|