|
Лиза был спокойна по обыкновению, но более обыкновенного бледна. Она достала из кармана и протянула Лаврецкому мелко сложенный лист журнала. – Это ужасно! – промолвила она. Лаврецкий ничего не отвечал. – Да, может быть, это еще и неправда, – прибавила Лиза. – Оттого-то я и просил вас не говорить об этом никому. Лиза прошлась немного. – Скажите, – начала она, – вы не огорчены? нисколько? – Я сам не знаю, что я чувствую, – отвечал Лаврецкий. – Но ведь вы ее любили прежде? – Любил. – Очень? – Очень. – И не огорчены ее смертью? – Она не теперь для меня умерла. – Это грешно, что вы говорите… Не сердитесь на меня. Вы меня называете своим другом: друг всё может говорить. Мне, право, даже страшно… Вчера у вас такое нехорошее было лицо… Помните, недавно, как вы жаловались на нее? – а ее уже тогда, может быть, на свете не было. Это страшно. Точно это вам в наказание послано. Лаврецкий горько усмехнулся. – Вы думаете?… По крайней мере я теперь свободен. Лиза слегка вздрогнула. – Полноте, не говорите так. На что вам ваша свобода? Вам не об этом теперь надо думать, а о прощении… – Я давно ее простил, – перебил Лаврецкий и махнул рукой. – Нет, не то, – возразила Лиза и покраснела. – Вы не так меня поняли. Вы должны позаботиться о том, чтобы вас простили… – Кому меня прощать? – Кому? Богу. Кто же может нас простить, кроме бога? Лаврецкий схватил ее за руку. – Ах, Лизавета Михайловна, поверьте, – воскликнул он, – я и так довольно был наказан. Я уже всё искупил, поверьте. – Это вы не можете знать, – проговорила Лиза вполголоса. – Вы забыли, – еще недавно, вот когда вы со мной говорили, вы не хотели ее прощать. Оба молча прошлись по аллее. – А что же ваша дочь? – спросила вдруг Лиза и остановилась. Лаврецкий встрепенулся. – О, не беспокойтесь! Я уже послал письма во все места. Будущность моей дочери, как вы ее… как вы говорите… обеспечена. Не беспокойтесь. Лиза печально улыбнулась. – Но вы правы, – продолжал Лаврецкий, – что мне делать с моей свободой? На что мне она? – Когда вы получили этот журнал? – промолвила Лиза, не отвечая на его вопрос. – На другой день после вашего посещения. – И неужели… неужели вы даже не заплакали? – Нет. Я был поражен; но откуда было взяться слезам? Плакать о прошедшем – да ведь оно у меня всё выжжено!.. Самый проступок ее не разрушил мое счастие, а доказал мне только, что его вовсе никогда не бывало. О чем же тут было плакать? Впрочем, кто знает? Я, может быть, был бы более огорчен, если б я получил это известив двумя неделями раньше… — 50 —
|