|
– Что же вы делали сегодня? – спросил, наконец, Волынцев, подергивая концы своих прекрасных темно-русых усов. Он чертами лица очень походил на сестру; но в выражении их было меньше игры и жизни, и глаза его, красивые и ласковые, глядели как-то грустно. – Да ничего, – отвечала Наталья, – слушала, как Пигасов бранится, вышивала по канве, читала. – А что такое вы читали? – Я читала… историю крестовых походов*, – проговорила Наталья с небольшой запинкой. Волынцев посмотрел на нее. – А! – произнес он наконец, – это должно быть интересно. Он сорвал ветку и начал вертеть ею по воздуху. Они прошли еще шагов двадцать. – Что это за барон, с которым ваша матушка познакомилась? – спросил опять Волынцев. – Камер-юнкер, приезжий; maman его очень хвалит. – Ваша матушка способна увлекаться. – Это доказывает, что она еще очень молода сердцем, – заметила Наталья. – Да. Я скоро пришлю вам вашу лошадь. Она уже почти совсем выезжена. Мне хочется, чтобы она с места поднимала в галоп, и я этого добьюсь. – Merci… Однако мне совестно. Вы сами ее выезжаете… это, говорят, очень трудно… – Чтобы доставить вам малейшее удовольствие, вы знаете, Наталья Алексеевна, я готов… я…, и не такие пустяки… Волынцев замялся. Наталья дружелюбно взглянула на него и еще раз сказала: merci. – Вы знаете, – продолжал Сергей Павлыч после долгого молчания, – что нет такой вещи… Но к чему я это говорю! ведь вы всё знаете. В это мгновение в доме прозвенел колокол. – Ah! la cloche du d?ner! – воскликнула m-lle Boncourt. – Rentrons[38]. «Quel dommage, – подумала про себя старая француженка, взбираясь на ступеньки балкона вслед за Волынцевым и Натальей, – quel dommage que ce charmant gar?on ait si peu de ressources dans la conversation…»[39], – что по-русски можно так перевести: ты, мой милый, мил, но плох немножко. Барон к обеду не приехал. Его прождали с полчаса. Разговор за столом не клеился. Сергей Павлыч только посматривал на Наталью, возле которой сидел, и усердно наливал ей воды в стакан. Пандалевский тщетно старался занять соседку свою, Александру Павловну: он весь закипал сладостью, а она чуть не зевала. Басистов катал шарики из хлеба и ни о чем не думал; даже Пигасов молчал и, когда Дарья Михайловна заметила ему, что он очень нелюбезен сегодня, угрюмо ответил: «Когда же я бываю любезным? Это не мое дело…» и, усмехнувшись горько, прибавил: «Потерпите маленько. Ведь я квас, du prosto? русский квас; а вот ваш камер-юнкер…» — 131 —
|