|
– Есть свежепросольная осетрина, пуда два. – Пуда два! много, очень много: я человек больной, и день нынче постный… сварить фунтов двадцать и подать с хреном. Ну! – Есть сушеные караси. – Сварить из них кулеш: это самое здоровое кушанье для больного. Дальше! – Есть свежая белужина, фунтов тридцать. – Фунтов тридцать! много, очень много… Да время теперь жаркое, свежая рыба может испортиться. Разрезать пополам; из одного куска сварить похлебку, прибавить в нее раковых шеек, а из другого, пополам с осетриной, солянку на сковороде. Ну! – Есть у нас десятка два больших карпов… – Изжарить их. Ну! – Есть планчита и целый короб сладких пирожков. – Подать планчиту и положить на блюдо пирожков… так, не больше двадцати; прибавить к этому гренков с поливкой из вишен, сваренных на меду… Ну! – Есть балык, семга, сельди, кавьяр… – Довольно, довольно! Подать всего этого к водке, перед обедом, по одной тарелке; слышишь ли? не больше! – Повар ушел. – Дорога меня измучила, – продолжал пан Просечинский, – видите ли, дети, как я слаб, болен, как похудел? Вот мой шелковый халат теперь мне широк, сидит мешком… Не правда ли? – Правда, правда, дядько! – подхватил шут. – И то правда, что ты велел его сшить взапас, думая, что тебе за пост и молитву прибавит бог дородства. Толстый пан сердито посмотрел на шута, и тот пустился бегом из палатки. Скоро, однако ж, возвратился он, неся в руках свою бандуру и наигрывая на ней казачка. – Не хочешь ли, дядько, промяться со мной перед обедом? это здорово: больше съешь и крепче уснешь. – Пляши сам, вражий сын! – отвечал Просечинский. – Изволь, я не прочь; только ты мне подари новые чоботы, когда я эти истопчу для твоей потехи. – И шут заиграл громче и пустился плясать с смешными телодвижениями и кривляньями, припевая: По дорозi жук, жук, по дорозi чорний! Подивися, дiвчина, який я моторний, Подивися, вглянься, який же я вдався: Хiба даси копу грошей, щоб поженихався. Окончив свою пляску, шут сел на голой земле, поджав ноги по-турецки, и пропел под игру на бандуре еще несколько малороссийских песен, любимых его паном. Голос шута был чист и приятен, и в пении заметно было некоторое искусство. Пан Просечинский, нежась на пуховиках, свел глаза и как будто дремал; сыновья его выбежали из палатки и отправились смотреть своих собак и болтать с псарями и хлопцами; а дочь, сидя подле молодого мужчины, о котором выше было упомянуто, шепотом с ним разговаривала. — 48 —
|