|
— За что тебя, дедушка? — окликнула Лейла, несмолчивая. — И сам не знаю, — приостановился мертвец на мосту, — и набожный был я, хоть бы раз на посту оскоромился, не потерял и совесть Божью и стыд людской, а вот поди ж ты, заставили старого всякую ночь до петухов сидеть на колокольне! Видно, скажешь лишнее слово и угодишь… — У тебя язык, дедушка, длинный? — Нет, не речливый! Нет, не зазорно я жил, не на худо, не про так говорил, и колокольному звону я веровал… — А зачем ты, дедушка, веровал?.. Ты бы лучше в колокольню не веровал, дедушка! — Нет уж, видно, за слово: скажешь лишнее слово и угодишь. — А как ты узнаешь, дедушка, которое лишнее, а которое не лишнее? — То-то и дело, как ты узнаешь! — А если который немой, не говорит ничего? — А не говорит ничего, попадет за другое. — А кому же не попадет, дедушка?.. Дедушка, скучно? — Да что за веселье! Из любых любую выбрал бы муку! Девять ден я в аду пробыл и ничего: по привычке и в аду хорошо, свыкнешься и кипишь. А тут посиди-ка: холодно, ветер гуляет. Пришла мне навек колокольня, да видно, и по веки, там мое место и упокой. — Дедушка, всем попадет? А мертвец уж тащился на свою колокольню, колотилом подпирался, тряс бородою, и блестел по дороге его мертвецкий белый колпак. Брякнули звонко ключи, щелкнул колокольный замок: там его место и упокой. И сеяла ведьма-чаровница любовные плевелы, зельем чаровала красавая землю-мать. Глухо и грустно шумело в лесу. Тихие подошли тучи. Покропил дождь. Длинноногий журавль стал на крутом берегу, закрыл глаза. За колючим кустом забулькало по-ежиному. — А я журавлей не боюсь! — шепнула Алалею Лейла, зажмурилась, торопышка такая. И, прижавшись друг к другу, под вербою они коротали ночь. Тихо разбрелись тихие тучи: туча за тучей, облако за облаком. Утренник-ветер, перелетая, обтрясал дождинки. И белый свет рассветился. И восходило солнце, сеяло, ясное, чистым серебром. И золотые солнцевы метлы смели всю черную сажу ночи. 1910 Задушницы[265]Предрассветные скрытные сумерки стянулись лисьей темнотой. Ветер веянием обнял весь свет и унесся на белых конях за тонко-бранные облака к матери ветров, оставив земле тишину. Унылый предрассветный час. Белая кошка — она день в окно впускает — лежит брюшком вверх, спит, не шевельнется. Синие огни, тая в тумане, горят на могилах. По молодому повитью дубов лезут Русалки, грызут кору. И, пыль поднимая по полю, плетется на истомленном коне из ночной поездки Домовой. — 78 —
|