|
И опять начинает сосать сердце, и опять начинает что-то подступать к глазам. – Ваня! позови Агашу! – говорит он словно изменившимся голосом, просовывая голову в переднюю. Через минуту Ванька возвращается и докладывает, что Агашка не идет. – Да ты поди, ты скажи ей, что я… так. Ванька скрывается. – Вы меня спрашивали, Кондратий Трифоныч? – раздается в темноте знакомый голос. – Вы за кого же замуж выходите, Агашенька-с? – спрашивает Кондратий Трифоныч. – Я-с… за повара… за Степана-с! – Гм… за Степана! а в девушках оставаться не хотите? – Уж позвольте, Кондратий Трифоныч! – Ну бог с вами! кто же у вас посаженым отцом будет? Агашенька перебирает пальцами концы большого платка, который накинут у ней на шею. – Хочешь, я посаженым отцом буду? – Ах, нет!.. нет… уж оставьте это, Кондратий Трифоныч! – Что ж, и в посаженые-то уж взять не хотите? Агашенька, видимо, тяготится разговором; она переминается с ноги на ногу; ей хочется уйти. Кондратию Трифонычу кажется, что она неблагодарная. – Ну, с богом! что ж… если я… если я… ну, и с богом! Кондратий Трифоныч давится и, чтоб скрыть охватившее его волнение, кашляет; но в ту минуту, когда он поднимает голову, Агаши уж нет… – Хоть жить-то у меня останетесь ли? – кричит он вслед и, не получивши ответа, ворчит: – Ишь! даже ответа не дает! а ведь я два года еще право имею…* ладно! Между тем на дворе разыгрывается вьюга; она несет снопы снега с реки и укладывает их буграми и грядками около барского дома; она наполняет воздух какою-то сумятицей и застилает огоньки, которые светятся в людских избах и в тихую погоду бывают видны из господского дома; она визжит и воет; она стучится в стены и в окна, словно просится со стужи в тепло. – Нет тебе ни правой, ни левой, нет тебе ни правой, ни левой! – слышится Кондратью Трифонычу в этом заунывном голошении вьюги. Делать решительно нечего; что было дела – все переделал, что было мыслей – все передумал. Часы тоскливо стучат: тик-так, тик-так, и Кондратий Трифоныч чувствует, как взмахи маятника, один за другим, уносят его надежды. Он чувствует, что с каждой минутой все больше и больше дряхлеет, что дерево жизни подточено, что листья один за одним все падают, все падают… – Что ж это он чаю, подлец, не дает! – вскрикивает он, как уязвленный, удостоверившись, что часовая стрелка стоит на половине осьмого. – Ванька! чаю, чаю-то что ж не даешь? Не стою я, что ли? Ванька хочет уйти. – Нет, ты мне говори: не стою, что ли, я чаю, что ты меня до сих пор моришь? — 96 —
|