|
– Ты что на меня глаза вытаращил? – напускается на него Кондратий Трифоныч. – Ничего я не вытаращил! – отвечает Ванька. – Ладно! – говорит Кондратий Трифоныч, – пошел, позови Агашку! Через минуту является Ванька и докладывает, что Агашка не идет. – Почему ж она не идет? – Говорит: не пойду! – Только и говорит? – Только и говорит! – Ладно! В голове Кондратия Трифоныча зреет мысль: он решается все терпеть, все выносить до приезда станового. Поэтому, хотя внутри у него и кипит, но он этого не выражает; он даже никому не возражает, а только думает про себя: «Ладно!» – и помалчивает… до приезда станового. Не дальше как вчера на ночь Ванька снимал с него сапоги и вдруг ни с того ни с сего прыснул. – Ты чему, шельма, смеешься? – полюбопытствовал Кондратий Трифоныч. – Ничего я не смеюсь! – отвечал Ванька. – Этакая бестия! смеется, да тут же в глаза еще запирается! – Чего мне запираться? кабы смеялся, так бы и сказал, что смеялся! – упорствовал Ванька. – Ладно! С этих пор в нем засела мысль, с этих пор он решился терпеть. Одно только смущает его: все свои грубости Ванька производит наедине, то есть тогда, когда находится с Кондратьем Трифонычем с глазу на глаз. Выйдет Кондратий Трифоныч на улицу – Ванька бежит впереди, снег разгребает, спрашивает, не озябли ли ножки; придет к Кондратию Трифонычу староста – Ванька то и дело просовывает в дверь свою голову и спрашивает, не угодно ли квасу. – Услуга-парень! – замечает староста. – Гм… да… услуга! – бормочет Кондратий Трифоныч и обдумывает какой-то план. Он считает обиды, понесенные им от Ваньки, и думает, как бы таким образом его уличить, чтоб и отвертеться было нельзя. Намеднись, например, Ванька, подавая барину чаю, скорчил рожу; если бы можно было устроить, чтоб эта рожа так и застыла до приезда станового, тогда было бы неоспоримо, что Ванька грубил. В другой раз на вопрос барина, какова на дворе погода, Ванька отвечал: «Сиверко-с», – но отвечал это таким тоном, что если бы можно было, чтоб тон этот застыл в воздухе до приезда станового, то, конечно, никто бы не усумнился, что Ванька грубил. И еще раз, когда барин однажды делал Ваньке реприманд по поводу нерачительно вычищенных сапогов, то Ванька, ничего не отвечая, отставил ногу, если бы можно было, чтоб он так и застыл в этой позе до приезда станового, тогда, разумеется… – Нет, хитер бестия! ничего с ним не поделаешь! – восклицает Кондратий Трифоныч и ходит, и ходит по своим сараям, ходит до того, что и пол-то словно жалуется и стонет под ногами его: да сядь же ты, ради Христа! — 85 —
|