|
– Cс! – произносит опять Желваков. – Но я, однако, принял свои меры! Я сказал Маремьянкину, что знать ничего не хочу, чтоб была отыскана голова! Это меня очень-очень огорчило! ?a m’a boulevers?![13] Я, знаете, тружусь, забочусь… и вдруг такая неприятность! Головы найти не могут! Да ведь где же нибудь она спрятана, эта голова! Признаюсь, я начинаю колебаться в мнении о Маремьянкине; я думал, что он усердный, – и что ж! Бьет одиннадцать часов; его высокородие берется за шляпу. Дмитрий Борисыч в отчаянье. – Ваше высокородие! осчастливьте! не откажите перекусить! – умоляет он, в порыве преданности почти осмеливаясь прикасаться к руке его высокородия. Алексей Дмитрич видимо тронут. Но вместе с тем воля его непреклонна. «У него болит голова», «он так много сегодня работал», «завтра ему надо рано выехать», и притом «этот Маремьянкин с своею головой»… – Спасибо, господин Желваков, спасибо! – говорит его высокородие, – это ты хорошо делаешь, что стараешься соединить общество! Я буду иметь это в виду, господин Желваков! И удаляется медленным шагом из обители. Подсадивши как следует его высокородие в экипаж, Дмитрий Борисыч возвращается в зал и долго-долго жмет обе руки Михаиле Трофимычу. – Благодарю! – говорит он, растроганный до слез, – благодарю! если б не вы… Эй, водки! – восклицает он совершенно неожиданно. Ночь. В доме купчихи Облепихиной замечается лишь тусклое освещение. Алексей Дмитрич уж раздет, и Федор снимает с него сапоги. – Ну, а помнишь ли, Федор, как мы в Петербурге-то бедствовали? – спрашивал Алексей Дмитрич. – Как не помнить? такое дело разве позабыть можно? – отвечает Федор угрюмо. – Помнишь ли, как мы в Мещанской, в четвертом-то этаже, горе мыкали? Федор трясет головой. – У кухмистера за шесть гривен обед бирали, и оба сыты бывали? – продолжает Алексей Дмитрич, – а ждал ли ты, гадал ли ты в то время, чтоб вот, например, как теперича… Стоит перед тобой городничий – слушаю-с; исправник к тебе входит – слушаю-с; судья рапортует – слушаю-с… Так вот, брат, мы каковы! – Это точно, что во сне не гадал. – То-то же! – Хорошо-то оно хорошо, – говорит Федор, – да одно вот, сударь, не ладно. – А что такое? – Да вот Кшецу-то эту (Кшецынского) выгнать бы со двора следовало. – Опять ты… тово… – Да нечего «тово», а продаст он вас, сударь. – Что ты вздор-то городишь! только смущаешь, дурак! – Мне зачем смущать! я не смущаю! Я вот только знаю, что Кшеца эта шестьсот шестьдесят шесть означает… ну, и продаст он вас… — 33 —
|