|
– Любишь меня, Арапка? любишь, черномазая? вот ужо хлебца Арапке дам… – А хотите, я вам спою песенку? – спросил я. – А пойте, пожалуй! мне что за надобность! – Как что за надобность! Ведь вы сейчас просили Владимира Константиныча спеть песню… – Да то барин! он вот никому песен не поет, а мне поет… Барин песни поет! Сцена эта, видимо, тяготила Буеракина. – Ну, полно же, полно, дурочка! – сказал он, стараясь улыбнуться, а в самом деле изображая своими устами гримасу довольно кислого свойства. Павлуша, вошедший с докладом о приходе старосты, выручил его из затруднения. – А! здравствуй, брат! здравствуй, Абрам Семеныч! давненько не изволили к нам жаловать! ну, как дела? Пашенька скрылась. – Да что, батюшка, совсем нам тутотки жить стало невозможно. – А что? – Да больно уж немец осерчал: сечет всех поголовно, да и вся недолга! «На то, говорит, и сиденье у тебя, чтоб его стегать»… Помилосердуйте! – Странно! – Я ему говорил тоже, что, мол, нас и барин николи из своих ручек не жаловал, а ты, мол, колбаса, поди како дело завел, над християнским телом наругаться! Так он пуще еще осерчал, меня за бороду при всем мире оттаскал: «Я, говорит, всех вас издеру! мне, говорит, не указ твой барин! барин-то, мол, у вас словно робенок малый, не смыслит!» – А он не пьян, Абрам Семеныч? – Коли бы пьян! Только тем и пьян, стало быть, что с ручищам своим совладать не может… совсем уж мужикам неспособно стало!.. пожалуй, и ушибет кого ненароком: с исправником-то и не разделаешься в ту пору. – Ну, хорошо, Абрам Семеныч! это я тебе благодарен, что ты ко мне откровенно… Ступай, пошли за Федором Карлычем, а сам обожди в передней. – Как же вы говорите, что у вас управляющий только для вида? – сказал я, когда Абрам Семеныч вышел из комнаты. – Да; я с тем и нанимал его… да что прикажете делать? самолюбив, каналья. Беспрестанные эти… превышения власти – так, кажется, у вас называются? – Да. – То выпорет, что называется, вплотную, сколько влезет, то зубы расшибет… Того и гляди полиция пронюхает – ну, и опять расход… ах ты господи! Говоря это, Владимир Константиныч действительно озирался, как будто бы полиция гналась по пятам его и с минуты на минуту готова была настичь. – Уж я ему несколько раз повторял, – продолжал он встревоженным голосом, – чтоб был осторожнее, в особенности насчет мордасов, а он все свое: «Во-первых, говорит, у мужичка в сиденье истома и геморрой, если не тово… а во-вторых, говорит, я уж двадцать лет именьями управляю, и без этого дело не обходилось, и вам учить меня нечего!..» Право, так ведь и говорит в глаза! Такая грубая шельма! — 216 —
|