|
Я инстинктивно оглянул горницу и сам опустил голову: так в ней было все неприютно, голо?, словно выморочно. В углу – одинокий образ, с воткнутой сзади, почти истлевшей от времени, вербой; голая лавка, голые стены, порожний стол. На окне стояла глиняная кружка с водой, и рядом лежал толстый сукрой черного хлеба. Может быть, это был завтрак, обед и ужин Презентова. Не замечалось ни одного из признаков, говорящих о хозяйственности, о приюте. Даже неопрятности, столь обыкновенной в мещанской избе, не было, а именно какая-то унылая заброшенность. И на общем фоне этой оголтелости и выморочности как-то необыкновенно сиротливо выступал этот человек, сам оголтелый и выморочный. Как он тут жил? Собственно говоря, раз колесо было налажено, ему и делать ничего не оставалось. Вероятно, он населял это пространство призраками своей фантазии или, угнетаемый мечтательной праздностью, проводил дни в бессильном созерцании заколдованного колеса, изнывая от жгучих стремлений к чему-то безмерному, необъятному, которое именно неясностью своих очертаний покоряло его себе. – Вы бы к какому-нибудь делу попроще приспособились, – участливо посоветовал ему Глумов. Презентов продолжал молчать. – Допустим даже, что задача ваша достижима; но ведь это предприятие сложное, далекое… На пути к нему есть множество задач более доступных, разработка которых, и сама по себе полезная, могла бы, сверх того, и лично вам оказать поддержку… – Мне что! вот колесо настоящим бы образом… – промолвил он тихо. В этих словах звучала такая убежденность, что Фаинушке вдруг взгрустнулось. – Хозяюшка у вас есть? – спросила она ласково. – Один я. И женат не был. Матушка у меня, с год назад, померла, – с тех пор один и живу. И горницу прибрать некому, – прибавил он, конфузливо улыбаясь. Признаюсь, я думал, что Фаинушка вынет из бумажника сторублевую и скажет: вот вам… на колесо! – однако милая дамочка с минуту погрустила, а вслед за тем опять оправилась. – А давно вы этим делом занимаетесь? – продолжал допрашивать Глумов. – Да и не помню уж… Охота такая… – Подумайте, однако ж. Сколько лет вы одну работу работаете, а где же результаты? – Может, и дойду. Дальнейший разговор был невозможен. Даже Глумов, от природы одаренный ненасытным любопытством, – и тот понял, что продолжать ворошить этого человека, в угоду вояжерской любознательности, неуместно и бессовестно. Как вдруг Очищенный, неведомо с чего, всполошился. – А податей много сходит? – спросил он. — 141 —
|