|
– Успеем! – отговаривался он жене, – еще дождемся! ведь только радости ползком ползут, а горе да беда всегда вскачь навстречу летят. Настигнут. Одновременно с этим замечена была перемена и в обращении Аннушки. Она по-старому была ласкова с Ольгой Афанасьевной и даже, пожалуй, крепче, нежели прежде, жалась к ней, но относительно Гаврилы Степаныча сделалась значительно сдержаннее. Неохотно отвечала на его вопросы, как-то принужденно здоровалась, встречаясь с ним, избегала смотреть ему в глаза. Долго Разумов не обращал на это внимания, но наконец и ему сделалось ясно, что тут скрывается что-то недоброе. Вспомнилось при этом, что Степа постоянно переписывался с Аннушкой, что прежде она охотно делилась получаемыми ею известиями, а теперь примолкла, скрывает. – Так вот он где, узел-то! – догадывался старик и решился во что бы то ни стало выяснить это дело. – Степа продолжает переписываться с тобой? – спросил он однажды Аннушку. – Пишет. – Прежде ты делилась с нами его письмами, а теперь скрываешь… отчего? – Ах, дядя! не всегда ведь удобно. – Что же, однако, он пишет тебе? – Да ничего особенного… Вообще… – Вот ты говоришь теперь: ничего особенного, а сейчас сказала: неудобно показывать. Если бы ничего особенного не писал – какое же неудобство показать? – Ах, дядя! точно вы меня в допрос взяли! При слово «допрос» Гаврилу Степаныча болезненно передернуло. – Не допрашиваю я тебя, а прошу! – продолжал он как-то особенно мягко, взявши ее за руку. – Прошу! прошу! прошу! Она слегка побледнела и как будто заколебалась. Наконец из глаз ее хлынули слезы, она вырвала руку и стремглав выбежала из комнаты, почти крича: – Не могу! не могу! не могу! После этой сцены старик серьезно задумался. До сих пор у него была возможность истолковывать происшедшую в сыне перемену случайностью, но теперь он положительно знал, что случайности нет, а есть какой-то факт, который от него скрывают. А при этом и прошлое… Положительно из этого прошлого выделялись все более и более ясные очертания… «Ах, горе! великое, вижу, горе упадет на мою седую голову!» – говорил он сам с собою, но никому не жаловался, так как с детства был дисциплинирован в школе терпения. Даже с Коловратовым избегал говорить, хотя последний, с самого начала, предлагал обстоятельно допросить Аннушку. – Нет, зачем? – отвечал он на эти настояния, – свое там у них… нам прикасаться не след… Так прошло целое томительное полугодие. И без того безмолвный, домик Разумовых окончательно погрузился в оцепенение. Старики сидели каждый в своем углу, а ежели и сходились в урочные часы, то вздыхали и избегали говорить. После «допроса» Аннушка сделалась еще сдержаннее; продолжала посещать Разумовых, но молчала. Иногда Гаврило Степаныч подстерегал ее взгляд, устремленный на него с таким любопытством, как будто она рассматривала диковину. — 409 —
|