|
– А из Берлина прямиком в Париж, – продолжал он как ни в чем не бывало, – там месяца с два пробудем. Вот барыни нарядов накупят, а мы по ресторанам походим. Оттуда поедем в Баден, в Швейцарию, а на зиму в Ниццу махнем! – Но, все-таки, что же мы делать-то, делать-то что будем? – Что другие, то и мы. Другие гулять – и мы гулять, другие обедать – и мы обедать. Там, брат, не Россия, озорничать не позволяется. Вот в Швейцарии – скажут тебе с вечера: завтра в пять часов восхождение на Риги* – ну, и будь готов в пять часов, и становись в па?ру. – Вид, что ли, уж очень хорош, что даже выспаться не дают? Ничего… вид! Солнце встает – известно! В трубки англичане смотрят. Посмотрели – и опять, как арестантов, в отель поведут. – Так неужто ж, после нашего-то простора, такая жизнь может нравиться? – Я разве говорю, что нравится? Нравится или не нравится, а коли назвался груздём, – так и полезай в кузов, вот я об чем. И еда у них хуже нашей. Говядина есть, да своя, а черкасской нет. – Так как же это? – Об том-то я и говорю. А впрочем, коли ты за границу едешь, так меня держись. Если на себя надеяться будешь – одни извозчики с ума сведут. А я тамошние порядки наизусть знаю. И что где спросить, и где что поесть, и где гривенничек сунуть – всё знаю. Я как приеду в гостиницу – сейчас на кухню и повару полтинничек. Всё покажет. Обер-кельнеру тоже сунуть надо – первому за табльдотом подавать будут. – Так, стало быть, едем? – Как не ехать? Нельзя не ехать. Я за зиму-то в Залупске отеку?, а летом, как за границей вроде арестанта побудешь – весь отёк с тебя как рукой снимет. Вот и генерал с нами… ты что, генерал, нос повесил? Едем? – Не знаю… я ванны брать буду… – Не все же в ванне будешь сидеть. Чай, и поесть захочешь! – Нет уж… Я уж… Не могу я, мой друг! – Ах, генерал, генерал! Какой ты был храбрый да проворный, сражение в Средней Подьяческой выиграл – и вдруг что с тобой сделалось! Генерал обратил на нас потухающий взор и произнес: – Таковы плоды человеческой мечтательности! Он сказал это таким безнадежным тоном, что все невольно смолкли. И затем вдруг, к величайшему моему удивлению и к смущению Наташеньки, которая, впрочем, в одно мгновенье куда-то исчезла, начал расстегивать свой сюртук, потом жилет, рубашку, покуда не обнажилась левая сторона нижней части его волосатой груди. – Смотрите, молодой человек, и да послужит вам это уроком! – обратился он ко мне, неизвестно почему считая меня за молодого человека, – вот здесь, пониже левого соска, что вы видите? — 249 —
|