|
– Кх! Иногда. Немножко. Я уже, в сущности, пил. – Ничего, выпей. Ну, прямо-таки – прямо мужчина. Служишь? – Да… В технической конторе Братьев Шумахер и Зайд, земледельческие орудия и машины, представители Альфреда Бар… – Берите ветчины, – любезно сказал хозяин длинному морщинистому старику. – Кажется запечена неплохо. – Нет, вы мне бы лучше не наливали, – нерешительно, конфузясь, говорил Володя. – Зачем вы беспокоитесь? – Ничего. Ну, как мама. Здорова? – Благодарю вас. Она очень извиняется, что не могла… – Да вы прямо ложкой берите икру! Ну много ли ее ножом захватишь? – Позвольте, я передам, – сказал Володя Егору Ильичу. – Спасибо. Так вы Астафия Иваныча покойного сынок? Приятно, приятно. Служите? – Да… в технической конторе Братьев Шумахер и Зайд, земледель… – А почему мама не пришла? – спросила хозяйка, поправляя на столе горшок с гиацинтом. – Она извинялась очень, что не может. Она… – Совсем мужчина! – заметил вскользь Остроголовченко. – Что десять-то лет делают! Ну, Что ж, пора определяться куда-нибудь и на службу! Полы сверкали, половики сверкали, пахло гиацинтами и жаренным барашком, гости были приветливы, от хозяина пахло одеколоном, в верхнем этаже чьи-то несмелые девичьи руки играли сладкий вальс, и Бердяге казалось, что он плавает в эфире, покачиваясь на нежных волнах самых прекрасных переживаний. IIКогда мать умерла, Бердяга продал ее кровать, салоп, купил на вырученные деньги семиструнную гитару, подстаканник и переехал на житье к старухе Луковенковой, имевшей квартирку на одной из самых тихих отдаленных улиц городка. Жил писец Бердяга так: вернувшись со службы, обедал, часа два после обеда лежал на кровати, а потом, напившись чаю из стакана с металлическим подстаканником, до самого вечера сидел на деревянном крылечке с гитарой в руках. Проходила барышня в шляпке, или баба с ведром воды – Бердяга провожал их взором и играл тихонько на гитаре, напевая песенку о монахе, жившем у дуба. Это была его любимая песенка; в особенности нравилась ему странная, немного нескладная строка: И гром дуб тот разразил… – И-и громдубтотразразил! – меланхолически напевал Бердяга, вперив взор, если никого не было на улице – в небо. Налюбовавшись на прохожих, на небо и наигравшись вдоволь на гитаре, Бердяга вставал, расправлял онемевшие члены и шел ужинать. Засыпая, любил вспомнить о чем-нибудь приятном; конечно, большею частью, воспоминания его, как привязанные веревкой за ногу, вертелись около гостиной со сверкающими желтыми полами, узорными гардинами, столом, заставленным разными прекрасными вещами, около блестящего хозяина Остроголовченко, светской его жены и толпы добрых изящных гостей. — 104 —
|