Ясновидец. История удивительной любви

Сабинерберген,

август или сентябрь

Да попадет это письмо в христианские руки! Я Аурелио Риверо медленно схожу с ума голоса преследуют меня мой секретарь и худший враг мой решил таким способом довести меня до самоубийства… Он даже иногда делается невидимым чтобы вдруг хохоча возникнуть из ничего!

Это пустынная местность здесь никто не живет я совершенно онемел и разучился говорить а секретарь подсыпает мне яд в питье чтобы начались галлюцинации картины ада хуже чем Данте описал это мертвая местность утро начинается медленно и незаметно вцепляется в меня мертвою хваткой за стеной моей запертой комнаты скрип стульев музыка кто-то играет на рояле мой писец этот мальчишка-урод мысленно разговаривает со мной… Да помилует Господь мою душе, когда придет час ей предстать перед его троном в надежде что письмо это с Божьей помощью найдет адресата кто захочет помолиться за спасение моей души ухожу я из жизни.

IX

Так оно и было: ненависть обострила его дар до такой степени, что он мог оставаться незамеченным. Ему удавалось стереть всякое представление о себе в памяти встречаемых им людей, он выискивал в их мозгу точку, где запечатлелся его образ, и подменял его чем-то другим.

Может быть, кто-то и сказал бы, что он «делался невидимым», но Эркюль имел все основания его поправить. Ясно, что ни один человек не может сделаться невидимым, а вот незамеченным — да: это свойство часто встречается у одиноких людей.

К примеру, на бойне, где он сейчас находился, подмастерья не замечали его, хотя он и был среди них. Может быть, они воспринимали его, как взмах крыльев ангела смерти (частого гостя в местах вроде этого), или как тушу животного, как поросенка, которого вот-вот заколют, или какую-то зверюгу в клетке.

Рядом с ним подмастерье мясника свежевал овечью тушу, и для него Эркюль существовал разве что в виде какого-то призрачного образа, смутной догадки, заставляющей его помимо воли поднимать глаза и смотреть в его направлении. Но он ничего не мог обнаружить; этот призрак, ни во что не материализующийся, под конец утомил его, и он в конце концов отбросил его, причислив к тем бесчисленным досадным и непонятным мелочам, окружающим человека с утра до вечера и мешающим ему заниматься своим делом. Изнемогая от брезгливости, сочетающейся, впрочем, как и у всякого мясника, с определенной кровожадностью, он, наконец, освежевал тушу до конца, так что кожа теперь свисала кровавой юбкой, увенчанной равнодушно глазеющей овечьей головой.

Запах был настолько резок, что Эркюль на какое-то мгновение забыл, зачем он сюда пришел. Словно околдованный, глядел он, как юноша-подмастерье разрезал живот и вытащил внутренности. Он копался руками в животе, вытаскивая сначала печень, потом легкие, кишки и, под конец, крайне осторожно достал на свет какой-то мешок из влажных натянутых пленок. Он положил его на землю так бережно, как будто это было что-то хрупкое, острием ножа вскрыл оболочки, и только когда пленка лопнула, дымясь на утреннем холодке, Эркюль понял, что это — два нерожденных ягненка, забитых ради драгоценного меха.