|
Он опускает перо и осматривается. Генриетта спит, как ангел. Она — сама красота. Длинные, от природы вьющиеся волосы, непостижимая, как вечность, улыбка, благородный профиль, триумфальная арка носа, оленья грация походки, совершенная грудь, бездонное море глаз, ловкие ноги, загадочные уши, чувственные виски, священный свод лба, и этот редкостный, экзотический фрукт — ее рот… Он закрывает глаза, не желая даже думать о том, что скоро придется ее будить, чтобы она успела проскользнуть в свою комнату, пока не проснется весь дом. Интересно, будет ли такой же прекрасной их дочь? Несколько месяцев он прожил в страшном ожидании, но девочка родилась совершенно нормальной, без каких-либо уродств. Он представляет себе их будущее в Америке: несказанное, все заполняющее счастье. Потом он начинает клевать носом — неделя была долгой и заполненной приготовлениями к путешествию. Ему снится крыса в сюртуке и зеленой епископской шапочке. Она протягивает ему письмо с предупреждением: вот-вот произойдет что-то ужасное. Тогда он снова просыпается, в той же позе, в которой застал его сон — сидя за своей детской партой, с пером между пальцами ноги, в холодном поту, словно эта судьбоносная ночь застала его на месте преступления. Генриетта бормочет что-то во сне. Ей нужно выспаться, скоро ей понадобятся все ее силы, думает он, откладывает перо, стирает чернильную каплю с ноги, тихо подходит к кровати, поднимается по маленькой лесенке, сколоченной для него управляющим, и ложится. Он ласкает ее щеку ногой, и она снова что-то то ли бормочет, то ли стонет. Ей, должно быть мешает лунный свет и лампа, думает он, неожиданного быстрым движением снимает маску и кладет ей на лицо — теперь свет не будет ей мешать. Она лежит, свернувшись калачиком, подтянув колени к груди. В темноте ее можно принять за меня, думает он. Он снова идет к парте, но внезапно останавливается на лунной дорожке посередине пола. Шестым своим чувством улавливает он какое-то движение, напрягает волю и в его затуманенном счастьем сознанием возникает картинка: обезьяна! Обезьяна, виденная им недавно глазами ворона, теперь в доме. Как она сюда проникла? Он не знает. Ее мысли похожи на мысли ребенка или психически неполноценного взрослого, она ничего не видит в темноте и совершенно растеряна. Он открывает дверь и выходит в коридор. Никого, только тени раскачиваемых ветром деревьев, освещенных из сада огромной сентиментальной луной. Он спускается по лестнице, в главное здание. Останавливается у двери кормилицы — той снится какой-то замысловатый сон, где кто-то все время повторяет: «Это был вторник в апреле». Рядом с кормилицей, в колыбели, спит их дочь. И даже ей, крошке, тоже снятся сны — калейдоскопический туман красок, смешиваемых на загадочной палитре ее младенческого сознания. Слабые контуры проступают на красном фоне, может быть, руки… Внезапно он видит в ее сне свое лицо в маске, он ощущает вместе с ней биение сердца кормилицы, вкус жирного грудного молока, увлажняющего ее рот, запах ее матери, Генриетты. Что ж, думает он, таковы сны новорожденных, туман, сначала туман, и в нем медленно, очень медленно проступают контуры окружающего ее мира. Еще нет языка, нет чувств, кроме голода, жажды, боли в животе. Добро и зло — неизвестные понятия, так же, как красота и уродство; всему этому постепенно научит ее жизнь, хотя никто об этом и не просит. — 133 —
|