|
- А хорошей песне не важно, когда ее поют. Верно, Васильич? – подмигнул лесник Сидорину. - Мы никого не разбудим? – слабо сопротивлялся напору гармониста Асинкрит. - Разбудим, обязательно разбудим – бычков моих и корову. Го-го-го. Не волнуйся, я быстро. Вот захотелось мне спеть. Ты молодой, Васильич, а я еще помню, как ходили по станциям, городам... нищие не нищие... Вроде бы инвалиды, а так, кто их разберет. Они пели – им подавали. Одна песня в душу мне запала, ох запала. «Про офицера» называется. - Хорошая песня, - откликнулась Мария Михайловна, только в наших краях она называлась «Про лейтенанта». - Это в ваших, а в наших она правильно называлась. Слушай. Гармонист, словно пробуя силы, пробежался по ладам. Пробежался не очень уверенно – было видно, что очень давно старые, как Россия аккорды, не звучали над этой поляной. А потом Григорий Петрович тряхнул головой – мол, была не была – и запел. Этот случай совсем был недавно: В Ленинграде при этой войне Офицер Украинского фронта Пишет письма любимой жене. «Дорогая моя, я – калека, У меня нету левой руки, Нету ног – они верно служили Для защиты советской страны И за это меня наградили Тепло встретила Родина – мать; Неужели меня ты забыла И не выйдешь калеку встречать?» И она пишет, что получила, И она прожила с ним пять лет, И она ему так отвечала, Что не нужен, калека, ты мне! «Мне всего только двадцать три года, Ты не в силах гулять, танцевать, Ты придешь ко мне, как калека – Будешь только в кровати лежать!» А внизу были одни каракульки – Этот почерк совсем был другой, Этот почерк любимой дочурки, И зовет она папу домой1 «Милый папа, не слушай ты маму, Приезжай поскорее домой; Этой встрече я так буду рада, Буду знать, что ты, папа со мной!» Вот промчалися реки-озера, Поезд быстро промчался стрелой, В этом поезде – счастье и горе- Офицер возвращался домой. Поезд быстро к перрону подходит – Офицер выходил на перрон; Дочка видит глазами, подходит: «Папа, ты или нет – говори! Папа-папочка, что же такое – Руки целы и ноги целы, Орден Красного Знамя алеет, Расположен на левой груди!?» «Погоди же, родная дочурка, Видно, мам не выйдет встречать, Видно, мама совсем нам чужая – Так не будем о ней вспоминать!» Песня смолкла. Лес, будто встревоженный словами ее и музыкой, закряхтел старыми соснами, зашелестел листвой рябинки у дома. На самом же деле легкий ночной ветерок пробежал, словно играясь, над вековым бором. Он его и потревожил, а песня... Что она лесу? Если и останется, то только в человеческом сердце. — 98 —
|