|
Митрич как подошел с улыбкой, так с улыбкой же и отошел, но только ему было очень обидно. Было еще и неловко перед церковным сторожем, свидетелем неудачи, таким же, как и он, старым солдатом, который теперь глядел на него с усмешкой и, казалось, думал: «Что? Наткнулся, старый хрен!..» Желая доказать, что он не «на чай» просил и не для себя хлопотал, Митрич подошел к старику и сказал: – Какой же тут грех, коли я огарок возьму? Сиротам прошу, не себе… Пусть бы порадовались… ни отца, стало быть, ни матери… Прямо сказать: Божьи дети! В коротких словах Митрич объяснил старику, зачем ему нужны огарки, и опять спросил: – Какой же тут грех? – А Никиту Назарыча слышал? – спросил в свою очередь солдат и весело подмигнул глазом. – То‑то и дело! Митрич потупил голову и задумался. Но делать было нечего. Он приподнял шапку и, кивнув солдату, проговорил обидчиво: – Ну, так будьте здоровы. До свиданьица! – А каких тебе огарков‑то? – Да все одно… хошь самых махоньких. Одолжили бы горсточку. Доброе дело сделаете. Ни отца, ни матери… Прямо – ничьи ребятишки! Через десять минут Митрич шел уже городом с полным карманом огарков, весело улыбаясь и торжествуя. Ему нужно было зайти еще к Павлу Сергеевичу, переселенческому чиновнику, поздравить с праздником, где он рассчитывал отдохнуть, а если угостят, то и выпить стаканчик водки. Но чиновник был занят; не повидав Митрича, он велел сказать ему «спасибо» и выслал полтинник. «Ну, теперь ладно! – весело думал Митрич. – Теперь пускай говорит баба, что хочет, а уж потеху я сделаю ребятишкам! Теперь, баба, шабаш!» Вернувшись домой, он ни слова не сказал жене, а только посмеивался молча да придумывал, когда и как все устроить. «Восемь детей, – рассуждал Митрич, загибая на руках корявые пальцы, – стало быть, восемь конфет…» Вынув полученную монету, Митрич поглядел на нее и что‑то сообразил. – Ладно, баба! – подумал он вслух. – Ты у меня посмотришь! – и, засмеявшись, пошел навестить детей. Войдя в барак, Митрич огляделся и весело проговорил: – Ну, публика, здравствуй. С праздником! В ответ раздались дружные детские голоса, и Митрич, сам не зная чему радуясь, растрогался. – Ах вы, публика‑публика!.. – шептал он, утирая глаза и улыбаясь. – Ах вы, публика этакая! На душе у него было и грустно и радостно. И дети глядели на него тоже не то с радостью, не то с грустью. Был ясный морозный полдень. С топором за поясом, в тулупе и шапке, надвинутой по самые брови, возвращался Митрич из леса, таща на плече елку. И елка, и рукавицы, и валенки были запушены снегом, и борода Митрича заиндевела, и усы замерзли, но сам он шел ровным солдатским шагом, махая по‑солдатски свободной рукой. Ему было весело, хотя он и устал. Утром он ходил в город, чтобы купить для детей конфет, а для себя – водки и колбасы, до которой был страстный охотник, но покупал ее редко и ел только по праздникам. — 20 —
|