|
Еще нам известно, что он предавался жесточайшему аскетизму. Он вспоминал: «Я принимал только чуть-чуть пищи, немного бобового супа, супа из чечевицы, вика или гороха. Моё тело сильно истощилось. Из-за того, что я так мало ел, мои члены стали похожи на сочленения стеблей лозы или бамбука… Моя спина стала похожа на горб верблюда… Мои рёбра выперли наружу, как балки старого покошенного сарая. Блеск моих глаз утонул в глазницах, подобно блеску воды в глубоком колодце… Кожа моей головы сморщилась и иссохла, подобно тому, как зелёная горькая тыква высыхает и сморщивается на жаре и ветре… Кожа моего живота настолько прилипла к позвоночнику, что, когда я трогал живот, то мог ухватить и позвоночник… Когда я писал или испражнялся, я прямо там же падал лицом вниз… Когда я хотел облегчить тело, потерев его члены руками, волосы – сгнившие на корню – выпадали там, где я тер». Это подробное описание самоумервщления описывает человека на грани безумия, находящегося в разладе со своим телом, отчаянно ищущего трансцендентного. Впоследствии он признавал: «Через эти мучительные аскетические практики я не достиг какого-либо высшего состояния сознания или отличия в знании и постижении». И он спрашивает: «Может ли существовать иной путь к пробуждению?» Тогда он вспоминает время, когда он у себя дома сидел под миртовым деревом и вдруг «вошёл и пребывал в первой джхане: восторг и счастье… сопровождались направлением ума и удержанием ума». Такое удовольствие, он понял, не является чем-то, чего стоит избегать. Оно могло бы даже позволить ему решить свою дилемму. Но этого удовольствия «трудно достичь с настолько истощённым телом. Что если я приму какую-нибудь твёрдую пищу: немного риса и каши?» Так он и поступил тогда. Эта история отвечает интересам тех, для кого важен образ Готамы как отрекшегося от мира отшельника, который отверг все духовные практики своего времени. Из нее следует, что его достижения в йогических практиках и слава великого йогина позволяли ему организовать свое религиозное движение, но были совершенно бесполезны для формулирования собственных идей. Создается такое впечатление, что в течение этих шести лет Готама действительно только и делал, что экспериментировал с трансовыми состояниями и самоумервщлением. Нет никаких упоминаний о спорах и дебатах, которые он мог вести с другими отшельниками, ничего не говорится о философских и религиозных темах той эпохи или надеждах и тревогах, которые заботили Готаму. Поэтому не ясно, почему, когда он начинает проповедовать, язык его бесед и наставлений настолько самобытен по стилю и содержанию. Готама говорит уверенно, иронично, иногда шутливо, неметафизично — 92 —
|