На стороне ребенка

263

тут он, кстати, становится более «настоящим», но в то же время подвергается большей опасности со стороны общества, потому что родители не признают его, если он не признает себя в их образе. В этом-то и состоит проблема. А еще в том, что дети не стремятся узнать будущее и что смерть не представляет для них проблемы — не то что для взрослых, которые ее боятся. А ребенок не боится: он просто живет себе помаленьку.

Иногда это приводит его к смерти, иногда к тому, что зовется кастрацией, то есть к утрате жизненных сил, если он их исчерпал на свой детский лад, — из этого периода он выйдет подростком, а потом станет взрослым. Но всего этого он не предвидит, и именно поэтому все литераторы, которые опираются в своих книгах на психоанализ, сталкиваются с проблемой: дело не в том, чтобы увидеть извне и описать процессы, протекающие в бессознательном, а в том, чтобы понять слова и поступки человека, переживающего их по-своему, не так, как другие.

Вот так и переживают детскую пору: что-то не ладится, не строят никаких планов, опоры ищут в том, что близко: в старшем брате, в приемном отце, в дереве, в самолете над головой... По­баиваются своего пути, своей территории, — и бездумно перемещаются в пространство взрослых. А если почувствуешь, что с тебя уже довольно — всегда найдется река, в которую можно прыгнуть, или дерево, с которого можно броситься вниз, — а можно и уйти к другому взрослому... Уйти пешком за десять километров, уехать ав­тостопом. Возможности, в общем-то, ограничены. Ребенок не стре­мится узнать будущее; он его делает, создает это будущее. Он не­осторожен. Он не готовит путей для отступления. Он творит согласно своему желанию и принимает все последствия.

Что до отношений с природой, его антропоморфизм и не научен, и не поэтичен: он вмещает в себя все сразу. Ребенок явно находится на той стадии человеческого сознания, когда явления еще не под­разделяются на отдельные дисциплины. Он словно идет на реку и берет там золотоносный песок, который употребляет для строительства дома, не заботясь о том, чтобы просеять его и отделить частички золота. Эту цельность можно обнаружить не столько у типичного ребенка, сколько у того ребенка, который живет в каждом человеке. Возможно, было бы прогрессом (по крайней мере в методологическом смысле), если бы мы вообще перестали говорить о детстве как таковом... И о детстве в каждом мужчине, в каждой женщине. Никаких Детей с большой буквы, никакого Детства... Я прихожу в

264

ярость, когда ловлю себя на том, что начинаю говорить «Ребенок», потому что мы привыкли произносить это слово «ребенок», но ведь эта абстракция не существует, это понятие ложное, оно ничего не значит. Для меня существует один ребенок, такой-то ребенок — точно так же как один взрослый, одна женщина; женщины как таковой нет на свете! А кроме того «дети вообще» — это опасно: под этим подразумевается слишком многое; скорее следовало бы говорить, «некоторые дети» или «такой-то ребенок». Можно говорить: