|
Не увидел автор статьи главного средства, которым орудовали силы зла на нашей земле после революции 1917 года, орудие это – алкоголь. Много дал он нам смертей и болезней, миллионы увечных деток произвели мы на свет по его прихоти, – автор эти жертвы перечислил, но он не увидел всей меры зла, творимого алкоголем, не заметил и ничего не сказал он нам о том незримом страшном урожае, который пожинают водка, вино и пиво каждодневно, каждочасно, – едва ли не в каждой нашей семье. Этот урожай – энергия ума и тела. талант, способности и возможности, наконец, радость бытия, само счастье и благость дарованной человеку жизни. Печальную картину представляет река. замутненная ядами отходов производства, – нет в ней жизни, не играют на ее волнах блики солнечных лучей. Мы говорим: «Экология... катастрофа». Ну, а мозг человеческий, венец природы, творец всего содеянного нашими руками? Его-то как травят! В него-то сколько вливают яда, – и не какого-нибудь слабого, невинного, – яда коварного, угнетающего, разрушающего, отнимающего потенцию ума и талант. Моя речь об этом – о том, чего не увидел и не сосчитал экономист-публицист Валим Первышин. Он, впрочем, написал важную, полезную статью, – за то ему и спасибо. Он начал, мы продолжим, он сказал, мы добавим. Писатели... Чалмаев, Фирсов... Володю Фирсова я знал с Литературного института. Явный поэтический дар привел его в этот престижный творческий вуз. Он был молод, только что кончил школу, но его печатали, им восхищались. Его нельзя было не принять, – и его приняли. Я учился в ним вместе, видел, как он жил, писал стихи, купался в лучах славы и – пил. Пил он все больше и больше, словно бы соревнуясь с другими талантливыми ребятами – Димой Блынским, Иваном Харабаровым, Николаем Анциферовым... Те погибли, один за другим, не успев выйти из института. Фирсов уцелел. Помог богатырский организм, житейская цепкость и сметка – свойства характера, не видимые сторонним глазом, но, несомненно, ему принадлежавшие. Он жил в бараке, – печать крайней бедности лежала на его ветхой одежонке, сказывалась на поведении, на отношении ко всем окружающим. Жадно смотрел на мир, цеплялся за каждый выступ, силился вылезти со дна жизни, подняться. Эта-то жадность, страстное нетерпение взлететь, воспарить рождало необыкновенную энергию. Он пил, но в часы и дни просветления много читал, учился, писал стихи. И писал все лучше и лучше. И ко времени окончания института был уже признанным и даже маститым поэтом. Когда я поселился на даче в Радонежском лесу, Фирсов уже был знаменит, он имел квартиру, красавицу-жену, дачу. У него одна за другой выходили книги. Его своим вниманием и любовью одарил Шолохов. В гостях у него бывали важные лица, – я часто видел Есилева Николая Хрисанфовича – директора издательства «Московский рабочий», Мамонтова Ивана Семеновича – главного редактора того же издательства, а однажды увидел у него незнакомого мужчину средних лет, крепко сбитого, кареглазого, с красивой проседью в густых темных волосах. Фирсов назвал его: — 49 —
|