Майя 4: Жизнь для себя

- Это не звучит глупо…

- В этот момент, - Андрей невольно потянулся рукой к своему привставшему хую, но вовремя спохватился и остановил себя, - я устал сидеть на корточках и встал, немного опираясь о его плечи. Но он понял это совсем не так! Быстро опустился на колени, и мой хуй оказался у него прямо перед лицом. Он тут же схватил его обеими руками и начал сосать!

Андрей посмотрел на Алингу, и понял, что она не поняла его эмоций.

- Он САМ взял мой хуй в рот и САМ стал сосать, понимаешь? Причем не формально, как это делают проститутки – он сосал его с удовольствием, игрался языком, брал за щечку, доставал и причмокивал, даже шлепал им по губкам и снова сосал. Было видно, что парень дорвался до чего-то такого, о чем давно мечтал. Если проститутке заплатить побольше, она может и пососет, но делать это будет так, что удовольствие получить трудно – однообразно, с выражением страдания на лице, а после пососа еще и сплюнет с отвращением. Если же я снимаю за деньги парня для секса, то они сосать чаще всего отказываются и не согласны ни на какие разумные деньги. Поэтому я был просто потрясен тем, что он получает от пососа сильное удовольствие.

- Он был девственником?

- Они там все девственники, пока не женятся, многие и в двадцать пять, и в тридцать девственники. Для них потрахаться вне брака – невозможно.

- Но может быть его уже еще раньше совратил какой-нибудь турист, который показал ему – как можно ласкать член.

- Нет, нет. Он приехал из какой-то далекой деревни и только вышел на работу в первый день, когда я пришел к ним в офис. Да и нет таких туристов, которые могут показать, как можно ласкать. Им ласки недоступны в принципе, а он именно ласкал.

Подбежала ящерица, замерла, подняв хвост, и стала на них пялиться. Андрей замолчал, и пару минут они оба лежали неподвижно, рассматривая этого мелкого наследника динозавров. Очень красивая морда. Сейчас, рассматривая эту ящерку, Андрей испытал очень редкое чувство – наслаждение от красоты. Такое случалось и раньше, и каждый раз это было как впервые – такие переживания никогда не приедаются, вообще никогда. Сначала в это трудно было поверить, и проверять-то было страшно, потому что если и вот это может приедаться, то чего тогда вообще стоит жизнь? И с замиранием, с опаской, отступая и снова осмеливаясь, Андрей искал малейшие признаки, которые могли бы свидетельствовать о том, что свежесть восприятий красоты и наслаждения притупляются, превращаются в обыденность, но как только эти состояния возникали, опасения исчезали моментально, и было предельно ясно, без малейших сомнений, да там даже не было никакого места сомнениям, сомнения эти казались просто холодной работой интеллекта, не имеющей отношения к реальному опыту – было предельно ясно, что эти переживания никогда не могут приедаться, они просто по природе своей этого не могут, не имеют они физической возможности превратиться в обыденность, и более того, они даже не могут сопровождаться ничем серым, ничем обыденным и вялым. Это как попадание в другой мир – разом, одним прыжком, без промежуточных состояний, без переходов – ты или целиком тут, или целиком там. Этим переживаниям всегда присуще чувство невероятной, нереальной свежести, не имеющей аналогов в остальном мире психических реакций. И сейчас – на фоне той нежности, которая была у него к Алинге, на фоне возбуждения, которое он испытывал, рассказывая ей о своих приключениях, чувство красоты вдруг приобрело дополнительное измерение своего существования, став пронзительным и мощным, и если пронзительность сама по себе была логически допустима, то вот эта мощь поражала, ведь чувство красоты никогда не ассоциируется с чем-то интенсивным, напористым – если кто-то скажет «было красиво», то всегда возникает ассоциация с чем-то слабым, фоново приятным, но не более того, но то, что он сейчас испытывал, было совсем не таким. И – самое удивительное – он испытывал наслаждение, он испытывал блаженство, и было ясно, что именно интенсивное чувство красоты было своего рода запалом для наслаждения – переводя взгляд с головы ящерицы на ее широко и упруго расставленные лапы, на ее приподнятый и подрагивающий хвост, на её блестящую на солнце разноцветную шкурку на спине, на ее нежно-бежевое брюшко, он испытывал один за другим всплески красоты – всё более и более интенсивной, это было уже не мощное давление, это напоминало удары боксера по груше, и наслаждение отзывалось на эти удары все новыми и новыми волнами, и сначала прилив поднялся до живота, потом до груди, потом до горла и растекся по рукам, и золотой паутинкой протянулся во все стороны внутри тела и, казалось, вовне. И в этот момент почему-то так неудержимо, даже страстно захотелось сказать, что он любит Алингу – любит сильно, очень сильно, что он сжал кулаки и напрягся всем телом, потому что сказать ей это он не посмел.