|
Пораженный внешностью Василисы, Влас словно забыл про нож в руке девушки. - Ну, что уставился?! - грубо бросила Василиса, - давай, делай то, зачем пришел. "Надо же, - мысленно недоумевал Влас, - я даже голос угадал! Низкий, бархатный...". Влас поднял с пола сломанное лезвие, покрутил его в руке и обратился к Василисе: - Это что, made in China? - Нет, Тайвань... - Одно и то же. Это для детской коллекции ножички, а не для дела. - Тебе-то откуда знать, поэт? - огрызнулась Василиса, а сама настороженно подумала: "Небось, точно маньяк". Потом она прошла мимо Власа, закинула рукоятку ножа в угол комнаты и села на кровать. Влас подошел к стене, около которой до того стояла Василиса, опустился на корточки, как некогда Гость в камере смертников, и спросил: - Слушай, чего это вы сегодня все меня поэтом называете? - Скажи - нет? Небось про какую-нибудь прекрасную незнакомку и про сердечные страсти-мордасти пишешь стишки? Пишешь ведь? - Да, нет. Я уже давно стихов не пишу. Лет в пятнадцать писал, а сейчас-то мне уже тридцать два. - Ну и что же ты писал? - Хочешь, прочту? - Это ты сам как хочешь. Твое время идет. Ты платишь. - Вот было у меня такое: Извините, люди, я не к вам спешил. Вы ж никто великого в жизни не свершил. Мне не нужно тихого счастья у огня. Нужно очень дикое счастья для меня. - Прямо, Бальмонт, - сказала Василиса более мягким тоном, чем прежде. - Правда, когда я в зоне был... - А ты и в зоне был? - У меня однажды там такое вот сочинилось: Успокойся, сердце, успокойся и меня напрасно не тревожь. Успокойся, память, успокойся, — 30 —
|