|
Да, так вот про Рисенкову – она, значит, удумала по четным числам со мной на чердаке встречаться (замок там хоть и висит, а только для вида), а по нечетным – с ним. И того она, голова садовая, не предусмотрела, что мы, пацаны малолетние, календариков с собой не носим, полагаемся на память, а в таких вопросах принять желаемое за действительное – как бы само собой получается. Ну и получился скандал ужасный с воплями, визгами и синяками, причем у всех троих. И вот, значит, Илюха где-то откопал мой телефон. А до Нового Года три часа, еды и шампанского у меня много, я и предложил ему – давай мол, бери свою Рисенкову, теперь уже Аджикову, и мотай сюда ко мне в лес – забрался-то я глубоко, а найти меня просто – от конца городского озера входишь в лес, и сразу топаете по моим следам – других тут нет, снег только вчера выпал. Представил я, как они тут ковыляют, и смех меня разобрал, а он возьми да и согласись. Еще Андрюха Ручейников увязался с женой. Ну и ладно. Справили Новый Год, как положено, в кругу мохнатых елок и сугробов. Они ушли «Голубой огонек» смотреть, или что там сейчас показывают (я телек-то вообще не смотрю с тех самых пор, как вернулись времена, когда все новости заранее известны), а я остался - один я сюда пришел, один и уйду, да еще грусть взяла. Раньше думал – юмор это такой, когда говорят, что если к другому уходит невеста, то неизвестно кому повезло. А теперь понял – правда это. Собираю, значит, мусор, остатки еды в Татонку свою закладываю, угольки догорают – красиво так, прямо как у Эдгара По: and each separate dying ember wrote it's ghost upon the snow. Ну и напоследок приспичило мне, а в тлеющие угли пописать как-то рука не поднялась, решил в кусты отойти. Только сделал пару шагов, а оттуда вдруг треск такой, словно бегемот-шатун лезет. Врать не буду – испугался как черт, отскочил, даже забыл, что писать приготовился. А оно все лезет да лезет на меня из кустов, и хрипит так страшно. Я одним прыжком к рюкзаку своему допрыгнул, руки еле слушаются, клапан отдираю и хвать топор. Поспокойнее стало с топором-то, пару веток в угли бросил, они тут же и занялись. А это самое чудище как раз в свет и вышло, и вижу я – чудище-то оно чудище, только самое обычное – алкаш видно какой-то – волосы всклокочены, равновесие держит без изящества, и хрипит не разберешь чего. Я уже успокаиваться начал, мужик-то я крепкий, в самом соку, так сказать. Говорю ему насмешливо, хотя голос еще дрожит: «что же вы это, гражданин, людей пугаете?» А сам думаю – что за хрень я такую несу, и чего это меня на дореволюционный слог потянуло? Значит, испугался я сильнее, чем думал. И тут понимаю, что никакой он не алкаш – глаза-то совершенно ясные, смотрит пристально, и одежда странная – поначалу показалось, будто бы лохмотья какие-то, а пригляделся – лохмотья эти довольно аккуратно прилажены, и если эдак непредвзято взглянуть, то даже симпатично смотрится, хоть и необычно – не одеваются у нас так. Тут он снова что-то говорит, и вдруг я понимаю, что речь у него не наша – по-немецки хрипит товарищ! Или тогда уж господин? Тут меня смех и разобрал – во, думаю, ошалел господин, вырвался из своего ГУЛАГа, да и развезло его на наших свободах. Это ж как надо набраться?? Чтобы так глубоко в лес забрести… и ведь повезло человеку, что на меня попал, а то ведь смех смехом, а дело серьезное – мог бы навек тут в сугробах и остаться спьяну-то – вон как мороз дернул под самую полночь. И тут меня снова будто одернуло что-то – так ведь не пьяный он! Еще раз присмотрелся – точно, не пьяный. Да и как подошел он сюда? Я бы загодя услышал, по ночному морозному лесу любой звук далеко стелется. — 217 —
|