|
Его голос был вполне приятен, по голубому небу ползли редкие облачка, мне было хорошо, и я никуда не спешил, и мне было совершенно всё равно, слушать про Гитлера или Рамзеса, или вовсе не слушать. - А поляки уперлись. Ни шагу назад. Не отдают Данциг, и всё тут, а ведь там немцы… А Гитлер напирает, и вроде как всем понятно, что Данциг надо отдавать немцам. И англичане, и американцы, и даже французы – все понимают, а поляки уперлись. А потом и вовсе – взяли и начали вторую мировую. Это сейчас у всех мозги промыты, а тогда всем было ясно, что войну начали поляки, ведь они ещё весной 39-го начали всеобщую мобилизацию, а законы военной науки просты – начало мобилизации, означает начало войны, ведь остановить мобилизацию, или, положим, провести её, а войну не начать – это невозможно. Это все понимали и понимают, ведь что такое «мобилизация»? Это же не просто солдатикам оружие раздать. Это – чудовищное напряжение для все страны, это полный перевод всей экономики, всей промышленности, транспорта… ну всего на военные рельсы. Провести мобилизацию и не начать войну – это полное самоубийство, это значит отбросить страну на десять лет назад, то есть стать отсталым и беспомощным. Всё это понимали, и у кого нашлись слова осуждения, когда Гитлер ударил первым? Да ни у кого, даже у союзников Польши, англичан и французов, поэтому Великобритания и Франция хотя формально войну Германии и объявили согласно своим договорам с Польшей, а ни одной пули не было ими выпущено, пока уже не стало слишком поздно, и Польша перестала существовать. - Вот тогда, - интонация Фрица стала оживленной, - тогда я еще хотел воевать, потому что было за что, была ясная угроза польской оккупации, а этого, знаешь ли, не хотелось совершенно. А потом точно также всем стало ясно, что СССР нападет. Сосредоточение огромных, невиданных ранее масс войск, техники у самых границ не оставляло другого варианта, и вот тогда у здравомыслящих людей стало возникать недоумение – разве есть смысл повторять судьбу Наполеона? Всем было известно, что нет горючего, нет в общем почти ничего. Разумный человек превратил бы всю Польшу в сплошной оборонительный вал, и пусть русские ломают там шеи, как они сломали ее в Финляндии, как они ломали ее там, где немцы переходили в оборону. Но сомнения еще оставались, и исчезли уже после первого удара. Спустя месяц русской армии уже не было. Совсем не было. На освобожденных от коммунизма территориях немцев встречали с цветами. Вот тут и надо было остановиться, вгрызться в землю, построить на сто километров в глубину оборонительных сооружений. Но Гитлера понесло, и многим, если не всем, стало ясно, что это конец. Мне тоже это стало ясно, и я понял, что это не моя война. Так что не стрелял я ни в Иванов, ни в Джонов, ни в кого. Я работал, и Эмили работала, и вся наша команда работала, прекрасно понимая, что плоды этой работы достанутся не немцам. Мы с самого начала отдавали себе отчет в том, что придется рано или поздно обрывать концы, и готовились к этому, поэтому когда все стало разваливаться, мы уже имели и нужные контакты и пути отхода. — 147 —
|