Когда невозможное возможно. Приключения в необычных реальностях

В отличие от других случаев, на этот раз я понял, почему я реагирую именно таким образом. В то время как я смотрел на кузнеца, завороженный этим зрелищем, кусок горячего железа ударил меня в правую половину лица и вызвал сильные ожоги. Последовало несколько крайне болезненных с эмоциональной точки зрения сцен. Я пережил ужас матери, увидевшей мое лицо обожженным до неузнаваемости, и ее последующее отдаление от меня и неприятие. Я снова пережил агонию юнца с изуродо­ванным лицом, который достиг половой зрелости и которого му­чило неудовлетворенное сексуальное влечение и задевали по­стоянные отказы. Я увидел, как после осознания, что для меня больше нет места в светском мире, я в полном отчаянии сбежал в монастырь — сменив стыд и унижение вынужденным безбра­чием на фальшивую гордость самоотречения, я принял постриг в Киевско-Печерской лавре.

Как только я на сознательном уровне установил связь со сво­ей памятью о жизни в этом монастыре, мои кисти свела сильная судорога. Я понял, что за десятилетия, проведенные в темноте и сырости катакомб, пальцы обеих моих рук были страшно изуро­дованы. Не знаю, был ли это артрит, вызванный условиями жиз­ни, или истерической реакцией невротического характера, от­ражающей глубокую неудовлетворенность жизнью? Возможно ли, что я использовал в качестве модели для этого психосомати­ческого симптома органическое заболевание, поразившее руки моей любимой бабушки?

Последней в моей гипнотической регрессии была сцена смерти, которая стала завершением жизни, полной страданий, и могла восприниматься как освобождение, избавление от тюрь­мы безнадежно поврежденного тела. Однако обрести покой и примирение в мой последний час помешало неожиданное ос­ложнение. В Киевско-Печерской лавре существовал обычай хо­ронить умерших в нишах стен подземелий и соединять их руки на груди в молитвенном жесте — символическое выражение ус­пешного завершения хорошо прожитой жизни, проведенной в служении Богу. Но мои изуродованные кисти, превращенные каким-то патологическим процессом в безобразные клешни, нельзя было соединить в символическом жесте благослове­ния, означавшем успешное завершение моей монашеской жизни. Я заплакал, переполненный смесью гнева, печали и жа­лости к самому себе.

Я ненавидел жизнь в монастыре и завидовал тем счастлив­цам, чьи тела были неповрежденными и красивыми, — они мог­ли наслаждаться тем, что находилось за его стенами. То, что я оставался в монастыре, не было результатом свободного выбо­ра, я отказался от мира за его пределами, сбежав от стыда, от­верженности и унижения, и невозможность обрести правиль­ное завершение той жизни неописуемого страдания была боль­ше, чем я мог вынести. Я всхлипывал, все тело мое дрожало, и слезы струились из глаз.