|
В начале 1990-х годов эта уверенность стала оправдывать, но радости это не приносит, а смерть многих тысяч невинных людей под развалинами «империи зла» уже не кажется актом исторической справедливости. Что же делать? Я не экономист, как лучше преобразовать экономику, я не знаю. Нет у меня и вкуса к политической борьбе, на любых демонстрациях и митингах я чувствую себя неуютно. У меня слабый голос, когда люди кричат, я предпочитаю молчать. Я понимал, что революционный период невозможен без перехлестов и крайностей, но не ждал от них ничего хорошего. Боюсь «профессиональных революционеров», какие бы слова они ни говорили, а наши доморощенные антикоммунисты кажутся мне стопроцентными большевиками, у них тот лее стереотип мышления: одни хотели начать заново всю всемирную историю, другие пытаются зачеркнуть ее последние 70 лет. Все это мы уже проходили. «Подростковый синдром», о котором я писал в статье «Психология социальной инерции» (1988), кажется мне наивным и опасным. Вполне возможно, ч о такие установки — просто следствие моего привычного конформизма ( я вышел из КПСС летом 1990 года) или возраста, — все революции обычно делала молодежь. Но такой уж я есть. В трудные для нее времена я защищал рок-музыку от запретов и нападок консерваторов, но сам я предпочитаю Баха. И мне глубоко антипатична любая воинствующая идеология, начинающаяся с приставки «анти». Негативизм всегда отдает идейной незрелостью, нетерпимостью, склонностью сначала резать и только потом мерить. Короче говоря, я понимаю и приветствую радикальные перемены, но не верю, что можно начать завтрашний 51 день с нуля или с позавчерашнего, минуя вчера и сегодня. Мне часто вспоминаются слова Гейне: Andre Zeiten — andre Voegel! Andre Voegel — andre Lieder! Sie gefielen mir vielleicht, wenn ich andre Ohren hatte. («Другие времена — другие птицы. Другие птицы — другие'песни. Они может быть нравились бы мне, если бы я имел другие уши»). ? Вероятно, мне повезло. Самые трудные два года в жизни страны, с августа 1991 по июнь 1993 года, за вычетом трехмесячного отпуска осенью 1992 года, я прожил в США, главным образом — в Гарвардском университете, занимаясь в основном исследовательской работой, результатом которой явился сборник статей «Sex and Russian Society» (1993) и большая книга «The Sexual Revolution in Russia. From the Age of the Czars to Today» (1995) .Но хотя интеллектуальные и бытовые условия в США неизмеримо лучше наших, а старых, еще по Ленинграду, знакомых в Бостоне у меня теперь больше, чем осталось в Москве и Петербурге, я везде чувствовал себя посторонним. Мне нужна была не столько абстрактная «Родина», сколько мой старый письменный стол и чувство, что я кому-то нужен. — 38 —
|