|
Пока в стране шло хоть какое-то обновление, социология была начальству нужна. Но в силу неповоротливости. бюрократического аппарата ее институционализация затянулась, и ИКСИ был создан только по инерции, когда никакой нужды в нем у партии уже не было. Общественные науки могут развиваться только в свободной обстановке, изучая реальные социальные проблемы. Между тем «зрелый социализм» принципиально утверждал собственную беспроблемность. Советское общество достигло такой стадии зрелости, когда сущность и явление совпали,.сделав науку излишней. ... ,. .. Люди, стоявшие у истоков советской социологии, не имели на этот счет иллюзий. На всем протяжении органи-. зации, а затем распада ИКСИ мы поднимали один.и тот же тост — «за успех нашего безнадежного дела». Тем не менее. мы делали все, что могли. Но в 1972 г., с назначением директором ИКСИ М.Н. Руткевича, институт подвергся 43 идеологическому и кадровому разгрому. После этого работать в социологии стало вообще невозможно, я счел за благо перейти в более спокойное место и в конечном итоге нашел себе прибежище в Институте этнографии АН СССР. Дирекция Института этнографии хотела, чтобы я занялся актуальными проблемами национального характера и этнической психологии, поставленными в моих новомирских статьях. Но я знал, что серьезная, честная работа по этой тематике в разлагающемся и «беспроблемном» советском обществе нереальна, и предпочел взять сугубо академическую тему — этнографию детства. Уход в историко-этнографическую проблематику был осознанной внутренней эмиграцией, бегством от советской действительности. Я не собирался полностью свертывать прежнюю работу по личности, молодежи, сексуальности, если бы удалось ее продолжить, но новая тематика не должна была иметь ничего общего с мертвой жизнью, а быть обращенной к живому прошлому. Этнография детства, сравнительно-историческое изучение процессов социализации, возрастного символизма, народной педагогики как нельзя лучше отвечала этим требованиям. Эта тематика всем интересна, не связана ни с какой политической конъюнктурой и органически вытекала из моих прошлых занятий. Без широкого историко-культурного фона любые психологические и социологические исследования социализации остаются наивными и провинциальными. Еще в начале 1970-х годов я заинтересовался историей русского детства и обнаружил, что этим никто не занимался всерьез с дореволюционных времен. Сначала я надеялся, что пробел смогут восполнить историки педагогики, но эта иллюзия быстро рассеялась, — они занимались главным образом историей вырванных из социального контекста педагогических теорий, история воспитания, не говоря уже о культуре детства, была для них слишком сложна. Потом думал о кооперации с литературоведами, даже советовался с Ираклием Андронниковым — ведь даже детские и юношеские годы наших классиков, за редкими исключениями, очень плохо изучены; но это тоже оказалось организационно сложным. В 1970-х годах мне удалось, как уже было сказано, опубликовать русский перевод некоторых разделов классической книги Филиппа Ариеса, с которой начинается современная история детства, а затем и некоторых других статей на эти темы. Так что молодой историк-русист, — 32 —
|