|
До сих пор я говорил о содержании своей научной и литературной работы. Но надо ведь иметь еще и место работы. После окончания в 1950 г. аспирантуры я два года преподавал в Вологодском пединституте, затем вернулся в Ленинград, где, несмотря на острую нужду в философских кадрах и мою к тому времени уже достаточно высокую профессиональную репутацию, девять месяцев оставался безработным — совместный результат еврейской фамилии и беспартийности (в те годы преподаватели общественных наук входили в номенклатуру партийных органов и даже официально утверждались бюро горкома партии). Последний недостаток мне помогли исправить в Ленинградском химико-фармацевтическом институте, куда меня трудоустроили в мае 1953 года, после «отбоя» по делу «врачей-убийц», но работать там мне было не особенно интересно. С 1956 по 1968 г- я преподавал на философском факультете ЛГУ. По правде говоря, это было мое настоящее место и призвание, я любил студентов и преподавательскую работу. Но моральная атмосфера на факультете никогда не 39 была для меня благоприятной. Я был избран по конкурсу ученым советом университета вопреки влиятельной факультетской камарилье, все время приходилось опасаться подвохов и провокаций. Популярность моих лекций не только усиливала зависть коллег, но и вызывала подозрения партийного начальства, которое не верило, что студенты могут ходить на лекции по философии добровольно. Мои новомирские статьи, которые читала вся тогдашняя интеллигенция, также вызывали раздражение. Курс социологии личности обошелся без особых неприятностей только потому, что кроме явных и тайных надсмотрщиков его посещали многие профессора и преподаватели, а рукопись книги уже готовилась к печати Политиздатом. Но в 1967 году атмосфера вокруг нас с В.А. Ядовым, который организовал в ЛГУ первую в стране социологическую лабораторию, стала угрожающей: доносы, распространение злонамеренных слухов и тому подобное. Были и другие проблемы. Я никогда ни на кого не писал доносов (впрочем, меня и не пытались вербовать). Но препо- • даватель общественных наук косвенно отвечал не только за себя, а и за своих студентов. За университетом КГБ следил особенно пристально. Участие в либеральных клубах и диспутах могло дорого обойтись доверчивым студентам. В конце 1950-х годов философский факультет потрясло «дело» М. Молоствова и В. Гаранина. Эти ребята учились на пятом курсе, Молоствов отличался блестящим интеллектом, а Гаранин (фронтовик, вся грудь в орденах) — безоглядной прямотой и смелостью. Это был первый курс, где я читал, и у меня сложились с ним очень хорошие отношения. Когда* начались венгерские события, студенчество забурлило. По изменившемуся тону наших газет я за несколько дней понял, что грядет вооруженная интервенция, и пытался намекнуть студентам, что нужно быть осторожнее в высказываниях, но прямо сказать это было невозможно, а намеков ребята не понимали. Однажды после занятий меня пригласили на собрание пятого курса, они решили обсудить и осудить глупую антивенгерскую статью в факультетской стенгазете своего однокурсника, комсомольского секретаря. Речи студентов звучали очень жестко, вроде того, что «контрреволюция может стрелять, но не может бастовать». Чтобы уберечь ребят от репрессий, я старался успокоить их и спустить все на тормозах, в какой-то степени это удалось. К тому времени, как на собрание — 29 —
|