|
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть. Как раз в этот день, когда ему предстояло пойти на обед к г-же Вальтер, он впервые сделал двадцать очков под ряд. «Счастливый день, — подумал он, — мне все удается». Уменье хорошо играть в бильбоке действительно считалось среди сотрудников «Viе Franсaise» признаком некоторого превосходства. Он рано ушел из редакции, чтобы успеть переодеться, и шел по Лондонской улице, как вдруг увидел перед собой небольшого роста женщину, напоминавшую походкой г-жу де Марель. Он почувствовал, как его бросило в жар, и сердце его сильно забилось. Он перешел на другую сторону улицы, чтобы увидеть ее в профиль. Она остановилась, чтобы тоже перейти улицу. Он убедился, что ошибся, и вздохнул с облегчением. Он часто задавал себе вопрос, как ему себя вести при встрече с ней? Поклониться или сделать вид, что он ее не видит? «Я ее не замечу» — подумал он. Было холодно, канавки были подернуты льдом. Тротуары высохли и казались серыми в свете газовых фонарей. Вернувшись домой, молодой человек подумал: «Мне нужно переменить квартиру. Эта мне теперь не годится». Он чувствовал радостное возбуждение, готов был бегать по крышам и повторял вслух, прогуливаясь между окном и кроватью: «Удача пришла! Да, это удача! Нужно написать отцу». Он изредка писал отцу, и письма его всегда вносили радостное оживление в маленький нормандский кабачок, стоявший там, у дороги, на вершине холма, с которого видны Руан и широкая долина Сены. Изредка и он получал голубой конверт, надписанный крупным дрожащим почерком, и неизменно находил одни и те же строки в начале отцовского письма: «Любезный сын, сим уведомляю, что мы — я и мать твои — здоровы. Особенных новостей у нас нет. Впрочем, сообщаю тебе…» Он близко принимал к сердцу все деревенские дела, новости о соседях, состояние пашни и урожая. Он повторял, завязывая перед своим маленьким зеркальцем белый галстук: «Надо завтра же написать отцу. Если бы старик видел меня сегодня вечером в том доме, куда я иду, вот бы он удивился! Черт возьми! Сейчас я отправлюсь на обед, какой ему никогда и не снился!» И ему вдруг представилась их темная кухня, позади большой пустой комнаты для посетителей, кастрюли, отбрасывающие желтые отблески вдоль стен, кошка на печке, мордой к огню, в позе скорчившейся химеры[36], деревянный стол, жирный от времени и пролитых жидкостей, с дымящейся миской супа на нем, сальная свечка, горящая между двумя тарелками. Он увидел также мужчину и женщину — отца и мать медленно, по-крестьянски, хлебающих суп маленькими глотками. Ему знакомы были мельчайшие морщинки их старых лиц, малейшие движения их рук и головы. Он знал даже и то, о чем они говорят каждый вечер, сидя за ужином друг против друга. Он подумал: «Следовало бы навестить их». Окончив свой туалет, он погасил лампу и спустился вниз. На внешнем бульваре на него накинулись проститутки. Он отвечал им, отдергивая руку: «Оставьте меня в покое!» — с глубокими презрением, точно они его оскорбляли уже тем, что обращались к нему. За кого они его принимают? Эти шлюхи не умеют различать мужчин… Черный фрак, надетый, чтобы идти на обед к очень богатым, очень известным, очень влиятельным людям, вызывал в нем такое чувство, словно он стал новым человеком, человеком из общества, из настоящего светского общества. — 303 —
|