Накануне вечером г-жа Бовари-мать, проходя по коридору, застала ее с мужчиной, — мужчиной лет сорока, в темных бакенбардах; заслышав шаги, он тотчас выскочил из кухни. Эмма только рассмеялась, но старуха вышла из себя и заявила, что кто не следит за нравственностью слуг, тот сам пренебрегает нравственностью. — Где вы воспитывались? — сказала невестка с таким дерзким видом, что г-жа Бовари-старшая спросила ее, уж не за себя ли самое она вступилась. — Вон отсюда! — крикнула молодая г-жа Бовари и вскочила с места. — Эмма!.. Мама!.. — кричал Шарль, пытаясь примирить их. Но обе тотчас же убежали в негодовании. Эмма топала ногами и повторяла: — Какие манеры! Какая мужичка! Шарль побежал к матери; та была вне себя и только твердила: — Что за наглость! Что за легкомыслие! А может быть, и хуже!.. Если Эмма не извинится, она немедленно уедет. Тогда Шарль побежал умолять жену; он стал перед ней на колени. — Хорошо, пусть так, — сказала она наконец. В самом деле, Эмма с достоинством маркизы протянула свекрови руку и сказала: — Извините меня, сударыня. А потом поднялась к себе, бросилась ничком на кровать, зарылась лицом в подушки и разрыдалась, как ребенок. У нее было условлено с Родольфом, что в случае какого-нибудь исключительного события она привяжет к оконной занавеске клочок белой бумаги; если он в это время окажется в Ионвиле, то увидит и поспешит в переулок, что позади дома. Эмма подала сигнал. Подождав три четверти часа, она вдруг увидела на углу рынка Родольфа. Она чуть не открыла окно, чуть не позвала его; однако он исчез. Эмма снова впала в отчаяние. Но скоро ей послышались в переулке шаги. То был, конечно, он; она сбежала по лестнице, пересекла двор. Родольф был там, за стеной. Эмма бросилась в его объятия. — Будь же осторожнее! — сказал он. — Ах, если бы ты знал! — ответила она. И стала рассказывать ему все, рассказывать торопливо, беспорядочно, преувеличивая, многое выдумывая, прерывая себя такими бесчисленными вставками, что он просто ничего не мог понять. — Крепись, ангел мой! Успокойся, потерпи! — Я терплю и страдаю вот уж четыре года!.. Такая любовь, как наша, должна быть открытой перед лицом неба! Они только и делают, что мучают меня. Я больше не могу! Спаси меня! Она прижималась к Родольфу. Глаза ее, полные слез, блестели, точно огонь под водою; грудь высоко поднималась от прерывистых вздохов. Никогда еще не любил он ее так сильно; наконец он потерял голову и сказал ей: — 125 —
|