|
Черпая словарный материал и текстовые иллюстрации, среди прочего, в изданиях для специалистов (литературоведческих, культурфилософских, политологических и т. п.), составитель ограничивается в них пластом «общей» лексики социальных коммуникаций, а его — по особенностям недавней фазы социокультурного развития и доминировавших в этот период инициативных групп — образует лексика идейно ангажированная, даже поляризованная, публицистически-суггестивная. Понятно, что иррадиция этой максимально заряженной зоны языка захватывает куда более широкие его слои (сами названия газет, журналов, передач, собственные имена и производные от них и т. д. становятся компонентами подобного нарицательного словаря времени). В этом смысле политические («демократия», «либерализм»), экономические («ваучер») и другие элементы специальных терминологических лексиконов в данном словаре — это далеко отошедшие значения или даже омонимы тех же словесных единиц в словарях, скажем, деловой или политической лексики, в изобилии лежащих сегодня на городских книжных прилавках; замечу, что издание многочисленных специализированных словарей и справочников, пособий по разным «языкам» — от естественных до компьютерных, равно как массовый спрос на них, — одна из характерных черт последнего времени, сегодняшней урбанизирующейся, наверстывающей образовательные пробелы цивилизации, снова приоткрывающейся «большому» миру. В развернутом Введении (оно датировано февралем — мартом 1993 г. и опубликовано на немецком языке, материалы же словаря — по-русски с немецкими эквивалентами заглавных слов, выверенными Хартмуте Треппер) Г. Гусейнов дает обобщенную характеристику нынешнего этапа в движении русского языка. Он связывает его с одним из не раз возникавших в истории страны критических моментов (Петровская эпоха, Октябрьская революция), всегда сопровождавшихся масштабными языковыми сдвигами и, далее, попытками нормативно упорядочить их средствами государственной власти или хотя бы обозначить их сверху, задав образец либо перехватив инициативу («горбачевизмы» и др. в Словаре и отведенная им главка в составительном предисловии; из неотмеченных неологизмов М. Горбачева я бы указал на «реальности» во множественном числе). В самом общем плане первый год постсоветской жизни языка описывается как «торжество ненормативности»; само в высшей степени идеологически нагруженное понятие «нормы» и производные от него внимательно обследуются в Предисловии (тонкие соображения на этот счет были, добавлю, высказаны на международной конференции «Россия между Востоком и Западом» в Ливорно в октябре 1992 г. французским историком и социологом А. Береловичем[211]). Ненормативность же связывается с вторжением «освобожденных от идеологического надзора элементов западного политического языка» и «освобожденного от цензуры и государственного ханжества <…> собственно русского теневого словаря», «встречей „иностранщины“ и „блатной музыки“». К первым, «вестернизаторским» элементам добавляются — как в электронной почте — все более ощутимые в языке печати, уличной рекламы, граффити и т. д. вкрапления иноязычных (и транслитерированных русских) слов на латинице, включая опять-таки символические и «культовые» имена собственные. Основу вторых образуют прежде всего матерная речь и подпитывающие ее маргинальные лексические пласты. Две эти «волны» — вполне в духе «традиционалистской модернизации» в России и СССР — дополняются очередным «возвращением» к прошлому, идеологическими «архаизмами» типа «смуты» либо стилизации под исконность и старину (неологизмы А. Солженицына, понемногу внедряемое через массмедиа «господа» и т. д.). Пестрое соседство разнородных по происхождению и окраске элементов хорошо передают несколько наудачу выбранных страниц Словаря, скажем, на букву «с», где рядом оказались «СКВ» и «скоммуниздить», «соборность» и «совок». — 144 —
|