Радостная Весть

И вот в истории отечественной культуры происходит столкновение этих двух линий. Столкновение, которое переходит в антагонизм. Для светского общества начала XIX века вот это неотмирное христианство отождествилось с самим православием. Мало того, и в самих православных кругах легко шли на это отождествление. Поэтому мирскому была предоставлена почти вся инициатива. Социальная справедливость, устройство общества, такие мучительные проблемы, как крепостное право, все это было в сфере государства, отброшено от Церкви. Это как бы потеряло для христиан всякий интерес. Так появилось равнодушие, равнодушие к этому преходящему миру, и возник горький внутренний раскол.

Весь XIX век, хотя процесс начался в XVIII веке, весь XIX век этот раскол углублялся. Даже писатели–христиане, такие, как Достоевский, плохо уже знали настоящую церковную традицию. А что же говорить о представителях Церкви, которые были далеки от светского? Возникли даже два языка, как бы чуждых друг другу два языка, в прямом смысле слова — церковный и светский. Церковный язык впитал в себя массу славянизмов (обильные примеры вы найдете, скажем, у Лескова). Именно поэтому русские переводы Библии XIX века сразу устаревали, они не соответствовали языку Пушкина, Гоголя, не соответствовали языку Толстого и Достоевского. Язык светский развивался сам по себе.

В то время, в николаевскую эпоху, появился известный деятель русской культуры Бухарев, архимандрит Федор. Монах, который жил в Троице–Сергиевой Лавре, ученый–богослов, библеист. Он выпустил книгу «Православие и его отношение к современности». Он первым поднял вопрос о том, что вот эти два понимания надо соединить, что проблемы, которые волнуют человечество: культура, творчество, социальная справедливость и многое другое — эти проблемы небезразличны для христианства. И напротив, что в решении этих проблем духовные идеалы Евангелия могут сыграть немаловажную роль: они могут стать источником внутренним для решения этих вопросов.

Но на Бухарева набросились, его травили в прессе, его довели до такого состояния, что он снял с себя монашеский сан, вышел из церковной службы, работал журналистом и вскоре умер в нищете и забвении. Память о нем сохранялась долго. Еще в начале XX века Флоренский собирал его письма. Его литературное наследие до сих пор еще не полностью опубликовано.

Затем появился Толстой, который поставил вопрос совершенно иначе. Для него традиционное понимание христианства, как некоей суммы традиций, выросших на основе Евангелия, это только груз бесполезный, балласт веков. Он предложил все это отбросить для того, чтобы вернуться к изначальному ядру. Можно сказать, что он пошел по линии протестантизма. Но это не так, потому что Толстой как мыслитель никогда не был христианином, у него было иное мышление, скорее восточное, ближе к восточным учениям Индии и Китая. Поэтому его столкновение с богословием и с Церковью нельзя считать признаком столкновения двух пониманий христианства, а только как бы побочным феноменом.