|
Не менее резкий отзыв содержится в статье иеромонаха Пантелеймона»В защиту земного удела Божией Матери», датированной 19–м октября 1913 года [875]. Здесь молодой иеромонах в весьма резких тонах говорит об имяславцах: Ересь имябожников — это только кратковременное попущение Божие на Гору Афонскую. Имябожники — это не истинные сыны Афона, а сыны погибельные среди избранников Божией Матери, подобно тому, как и в лице 12 учеников Христовых был один сын погибельный — Иуда. Новые еретики, вышедшие из Афона, — это плевелы, исторгнутые из священного удела Богоматери Ее владыч–ней рукою. Об имябожниках все истые афониты могут сказать: они вышли от нас, но не были наши [876]. Статья иеромонаха Пантелеймона носит апологетический характер: он старается защитить Афон от подозрения в ереси и пишет об афонском имяславии как о»падении сынов погибельных, 20–й или 30–й части афонского населения, но не всего Афона» [877]. Однако в другом месте той же статьи, говоря об опасности перенесения еретической»заразы»на Россию, иеромонах Пантелеймон признает, что речь идет о весьма значительном числе»отпавших»: Кто видел ослепление, небывалое упорство и неистовое озлобление имябожников, отпавших сразу от Церкви в таком огромном количестве (какого церковная история не знает при появлении ни одной из ересей), тот<…>может представить себе опасность нашего положения<…>Если народ наш верит проповеди всевозможных выходцев–сектантов, то тем более поверит он слову монахов–афонцев, выдающих себя страдальцами–исповедниками [878]. При чтении этих строк следует иметь в виду, что иеромонах Пантелеймон (Успенский) был одним из ближайших сотрудников епископа Феодора (Поздеевского) и священника Павла Флоренского, дружил с М. А. Новоселовым и занимался переводами Симеона Нового Богослова [879], т. е. отнюдь не принадлежал к числу позитивистов и рационалистов, каковых было немало среди тогдашних профессоров академии. В своих сочинениях иеромонах Пантелеимон предостерегал против попыток рационального подхода к тайнам мистической жизни («мы своим рассудочным мышлением не можем понять и представить себе того, что совершенно недомысленно и сверх–рассудочно, — писал он, — поэтому не будем и пытаться проникнуть в заповедную и чуждую нам область» [880]). И тем не менее в имяславии он не только не увидел ничего мистического или сверх–рассудочного, но, наоборот, усмотрел злейшую и опаснейшую ересь, искоренение которой представлялось ему делом первостепенной важности. — 171 —
|