|
Я приезжала еще к Татьяне Павловне, и лишь ради такой поездки я готова была без будильника проснуться в шесть часов утра. Пару раз я ночевала у нее за печкой под ситцевыми одеялами, а Татьяна Павловна кормила меня рассказами о прошлом, да о соседских дрязгах под рюмочку портвейна. Портвейн мне не нравился, и я привозила ей в подарок малюсенькие стограммовые бутылочки коньяка. На этюдах я со своим этюдником стояла рядом с Татьяной Павловной, чуть за ее спиной. Так я вживую смотрела и буквально впитывала, как она делает подмалевок, как летит ее рука, как точно она кладет нужный блик или проводит деревянным концом кисточки по слою краски, рисуя стволик дальней березки. Помню ее скрипучий голос: «Тут ты ерунду нарисовала». Слово «нарисовала» применительно к живописи было для нее ругательным. Татьяна брала мою кисть и с размаху выправляла мой старательный и оттого замороженный набросок. Одним штрихом она добавляла то, что художники называют словом «экспрессия». С Татьяной Павловной я была совершенно нерешительной. До сих пор в глазах стоит кусок холста с набросанными наспех головками рыжих подсолнухов. Этот этюд, покосившись, висел на гвозде на бревенчатой стене ее дачи. Видимо, срочно был нужен подрамник, и Татьяна Павловна разорила свою неоконченную картину. Наверное, она не казалась ей ценной, но это был шедевр, созданный художницей между делом, второпях. Казалось, подсолнухи высунули головки за пределы холста – так они были живы. А я так и не решилась выпросить этот холстик в подарок, на память. Эти несколько уроков у мастера и были моим художественным образованием. Дальше я училась сама. Когда я родила дочку, наша связь с Татьяной Павловной оборвалась. Кажется, она не затруднилась запомнить мое имя, и мне неловко было ее тревожить после длительного перерыва. Этот комплекс стеснительности еще долго давал о себе знать. Но уроки Татьяны Павловны были для меня бесценны. Много лет я занималась живописью, изыскивая для этого хотя бы кусочек свободного времени. Я уходила в природу, в свои работы, забывая обо всем на свете, и здесь я восстанавливалась, набиралась сил, необходимых для жизни. Дважды на химическом факультете МГУ состоялись персональные выставки моих работ, и это укрепляло мою веру в себя. Готовые картины нравились и были желанным подарком для моих родных и друзей. Но однажды я прекратила рисовать. Я сложила кисти и краски в этюдник, и убрала его. Я не могла больше смотреть на свои работы, я видела, что из них стала уходить жизнь: они становились унылыми, они излучали несчастье. Не только из картин уходила жизнь, она вытекала из меня. Такие моменты бывают связаны с потерей любви, с разочарованиями, так было не у меня одной. Даже живопись и природа не могли меня больше держать на плаву. Это был конец моей прошлой жизни. — 10 —
|