Играть по-русски. Психодрама в России: истории, смыслы, символы

Е.Л.: Это и после твоей драмы придавало работе группы ощущение присутствия более широкого смысла, чем просто работа с потерей. На следующий день на процесс-анализе члены группы это отмечали. Было ощущение Бетховена, а не Шуберта, ощущение пафоса, торжественности в атмосфере, люди сидели не шелохнувшись, преисполненные значимости момента. Приходит в голову метафора из сказки Шварца “Обыкновенное чудо”: “Я придумал эту сказку, чтобы поговорить с тобой о любви”. Можно перефразировать так: “Это жизнь или судьба придумала пожар, чтобы поговорить о возрасте, о скоротечности жизни, о печали по этому поводу”. Наверное, это самое важное в твоей драме... Давай вернемся к ее содержанию.

Е.М.: Следующий персонаж — Буфет, тот самый бабушкин старинный буфет, которому почти 200 лет, который пережил пожар Москвы 1812 года. Бабушкин буфет — настоящая вещь, древняя, знавшая куда больше одного поколения людей. Она поднимает тему корней, наследства, законности этого наследства. Взаимодействие с Буфетом имеет характер empowerment’а*, когда это уже ресурсная фигура, которая сообщает: “Ничего, и не такое бывало, раз я здесь, то и ты здесь”.

Е.Л.: Одним из источников empowerment’а в работе является обращение к генеалогическому древу, к более широкому контексту семьи во времени. Что подчеркивает любой посттравматический стресс? Разрыв временной континуальности. Требуется ее восстановление. Возврат к семейным корням во многих случаях действительно этому помогает. Позволяет почувствовать себя “большим, чем отдельное мое существование”. Один из терапевтических эффектов такой работы — снижение уровня тревоги. Как известно, примитивные народы легче переживали смерть, потому что для них главным было то, что сохранялся род. То есть символическое сохранение рода важнее, чем сохранение отдельной жизни, отдельных событий жизни. Жизнь в целом важнее, чем конкретный ее этап.

Е.М.: Следующий появившийся персонаж — три Горшка с обгорелыми, сварившимися в невероятной температуре цветами (которых на самом деле было гораздо больше, чем три). Это были три конкретных растения, каждое из которых имело свою предысторию. Поговорив и поменявшись ролями со своими обваренными цветочными горшками, я как протагонист почувствовала, что отреагирование заканчивается, что я уже сделала ту работу оплакивания и прощания, которую собиралась, и нужен следующий шаг.

Е.Л.: И тогда наступила пауза. Особенно отчетливо я заметила падение энергетики именно в паузе после первого моего вопроса: “Есть ли здесь какие-то еще предметы?” И услышала в ответ: “Вроде нет”. Ты пребывала в некоторой растерянности. Здесь мой ход был очень прос­той и обычный для психодраматической техники, но важный именно в данном случае. Я настойчиво попросила тебя посмотреть вокруг еще раз, на все, что здесь есть. Спросила: если не предметы, то есть ли здесь еще что-нибудь, что важно, значимо. Этот классический прием всегда применяется в технике построения комнаты. По принципу постскриптума... Потому что в тот момент, когда вроде бы всё, — ослаб­ляется защита и на поверхность выходит то, к чему не было прямого доступа или он был затруднен. И я совершенно не удивилась, что ты тут же сказала: “Ага!”. Чего же тут не хватает, что тут есть еще, когда все закончено, что осталось за кадром? А за кадром осталась Копоть. Так появляется еще один важный персонаж. Обмен ролями с Копотью показал, что в фигуре Копоти очень много энергии. Копоть, с моей точки зрения, символизировала агрессивную, разрушительную, враждебную силу (рок, судьба), которая вмешалась в жизнь. Появилась фигура врага, антагониста. Если бы ее не было, то работа была бы слишком слабой, частичной.