Я и другие

Здесь мы имеем нечто иное, чем то, что обозначается психоаналитическим термином “проекция”. Один человек не использует здесь другого лишь как крючок для навешивания проекции. Он старается сделать все, чтобы найти в другом (или же индуцировать в нем) настоящее воплощение этой проекции. Негласная договоренность с другим человеком необходима для “дополнения” идентичности, которую “я” чувствует настоятельную потребность поддерживать. Тут может переживаться своеобразное чувство вины, характерное, как я думаю, для этого расхождения. Отвергая негласную договоренность, человек испытывает чувство вины за то, что он не становится воплощением того, что требуется другому, в качестве дополнения к его идентичности. Однако, если он все же уступит, даст себя заманить, то окажется отчужденным от себя самого и, следовательно, виновным в предательстве себя самого.

Если он не поддается страху, испытывая на себе постоянный нажим другого, если он возмущен, что его “используют” и каким-либо образом протестует против негласной договоренности, то под гнетом ложной вины он может стать, по его собственному ощущению, невольным соучастником или жертвой другого, хотя “быть жертвой” тоже может являться актом негласной договоренности. Однако его могут склонять и к принятию того ложного “я”, которое в нем самом страстно стремится к жизни и которое он воплотил бы с великой радостью, особенно если другой отвечает взаимностью и становится воплощением желаемой фикции. Мы отложим на время более детальный анализ различных форм и приемов привлечения и принуждения, открытых или подспудных, согласующихся взаимным образом или взаимонесовместимых, которые один человек применяет к другому, а также широкого спектра возможных форм ответного переживания и поведения.

Заключение негласной договоренности происходит всегда, когда “я” обнаруживает в другом (а другой обнаруживает в “я”) того, кто готов подтверждать “я” в его ложном “я”, претендующем на реальность. Тогда образуется прочное основание для совместного бегства от правды и истинной полноты жизни, которое может длиться довольно долго. Каждый из них находит себе другого для того, чтобы подкреплять собственный ложный взгляд на себя самого и придавать этой видимости некое сходство с реальностью.

Если же существует третья сторона, она всегда представляет угрозу негласной договоренности двоих. Сартр с геометрической точностью, напоминающей самого Спинозу, изобразил в пьесе “При закрытых дверях” (1946) адский круговорот негласно-договорных пар в неком неразрешимом треугольнике. Пьеса “При закрытых дверях” в обнаженном виде показывает мучительную безысходность попыток сохранить идентичность, когда вся твоя жизнь строится таким образом, что сколько-нибудь приемлемая идентичность-для-себя-самого нуждается в негласной договоренности. Трое умерших, две женщины и мужчина, оказываются вместе в одной комнате. Мужчина — трус, одна из женщин — типичная самка, другая — умная лесбиянка. Мужчина боится, что он трус и что другие мужчины не будут его уважать. Гетеросексуальная женщина боится, что она недостаточно привлекательна для мужчин. Лесбиянка боится, что женщины ее не полюбят. Мужчине нужен другой мужчина или, что даже лучше, интеллигентная женщина, чтобы она видела в нем смельчака и тогда он мог бы обманывать себя в том, что он смелый. Он готов, насколько может, быть кем угодно для каждой из этих женщин, лишь бы только они пошли с ним на “сговор”, заверяя его, что он смелый. Однако первая женщина способна видеть в нем лишь сексуальный объект. Другая же, лесбиянка, ничего от него не хочет, кроме одного — чтобы он был трусом, потому что именно так ей нужно видеть мужчин, чтобы иметь себе оправдание. Обе женщины также ни с кем не могут образовать устойчивой негласной договоренности: лесбиянка — потому, что она находится в обществе мужчины и гетеросексуальной женщины, гетеросексуальная женщина — потому, что она не способна быть гетеросексуальной женщиной без того, чтобы что-либо “значить” для какого-нибудь мужчины. Но этому мужчине не до того. Каждый из них не может поддерживать эту свою “игру”, лишенный негласной договоренности, и ему остается мучиться и терзаться собственными тревогой и безысходностью. При таком положении дел “l’enfer, c’est les autres”2.