Я и другие

После нескольких месяцев любовной связи, которая началась как волшебное приключение, а теперь приносила все больше разочарований, перед взором Иветт замаячил близкий конец. Она представляла себе различные варианты окончательного разрыва, обнаруживая при том, что горько плачет, поглощенная воображением этих сцен. Она заметила, как это характерно для нее — проливать такие настоящие слезы и с таким чувством в ситуации, которую она сама выдумала и которая существует пока что только в ее воображении. Она сказала, довольно точно предвосхищая события, что “когда этот момент наступил бы”, она бы ничего не почувствовала. Действительный конец ее романа был скучным и прозаическим, лишенным всякого трагического или комического начала. Когда все окончательно завершилось, Иветт была спокойна и безмятежна в течение нескольких недель. Но затем начала драматизировать прошлое, так же, как драматизировала будущее. Она воскрешала в воображении прошлое, которое никогда не было ничем иным, кроме как ее воображением. Выдуманное прошлое задним числом становилось реальным прошлым. Чувства Иветт попадали в такт с ее настоящей ситуацией лишь тогда, когда ее любовная история только завязывалась так пленительно и многообещающе. Все остальное время она вымучивала чувства в действительно происходящей ситуации и, похоже, могла быть по-настоящему счастлива или несчастна только в воображении. Может быть, она уклонялась от переживания недвусмысленного поражения, но ценой того, что чувство недвусмысленного удовлетворения ускользало от нее.

Уклонение благодаря самой его природе очень трудно “прижать к стенке”. Такова его характерная особенность. Оно имитирует искренность двойным притворством. Можно придать этому маневру более четкие очертания, сравнивая его с некоторыми явлениями, исследованными в “Разделенном Я” (Laing, 1960).

В этой работе были даны описания modus vivendi3 при некоторых формах тревожности и отчаяния. Особое внимание я уделил той форме расщепления “я”, за которой скрывается разрыв бытия человека на бестелесный разум и обездушенное тело. При этой потере единства человек оберегает чувство, что у него есть “внутреннее”, “истинное “я”, которое, однако, нереализовано, тогда как “внешнее”, “реализованное” или “фактическое “я” — “фальшиво”. Мы пытались раскрыть эту позицию как отчаянную попытку приспособиться к единственной форме “онтологической незащищенности”.

“Человек с улицы” многое принимает как само собой разумеющееся: например, то, что у него есть тело, у которого есть внутренние и внешние аспекты; что вначале он родился, а в конце, с точки зрения биологии, умрет; что он находится в том или ином месте в пространстве; что он занимает то или иное положение во времени; что он продолжает существовать непрерывно при переходе от места к месту и от одного момента времени к другому. Обыкновенный человек не пускается в размышления над этими базовыми элементами своего бытия, он просто считает свой способ переживания себя и других “нормальным”. Однако есть люди, которые так не считают. Обычно их называют шизоидными. А шизофреник и вовсе не принимает как само собой разумеющееся то, что его собственная особа (а также другие люди) — это в достаточной мере воплощенное, живое, реальное, вещественное и непрерывное существо, которое остается “тем же самым” независимо от места и времени, в которых оно находится. В отсутствии этой “основы” ему остро недостает обычного чувства собственного единства, ощущения себя как начала собственных действий, а не робота, машины, вещи; чувства, что это он воспринимает и познает, а не кто-то другой использует его уши, его глаза и тому подобное.