|
Я начал испытывать похожее чувство и решил отправиться домой, в тишину уютных стен, где вдали от внезапно ставшего таким отчужденным, общества, можно вслушаться в шепот неведомых страниц. Я заварил доброго чаю с мятой, устроился в глубоком кресле, набил трубку любимым вечерним табаком Dunhill My mixture и извлек на свет ночника безымянную рукопись, в заголовке которой чернильным карандашом было выведено: «Повесть о злобных детишках. Комментарий к изощренной игре». Тяжелым куском ваты об окно ударился ветер, и мне показалось, что листы, исписанные бегущими буковками, слегка зашевелились. Впрочем, это могло быть случайным совпадением. Весь остальной текст был написан также от руки и, по всей видимости, все тем же карандашом. Я отважно продирался сквозь частокол колючих каракулей, к своему удовольствию отмечая, что мне удается без особого труда разобраться в капризах замысловатого почерка. Однако в некоторых местах бумага вытерлась настолько, что кроме сизых разводов на сетке целлюлозных капилляров обнаружить ничего не удалось, не смотря на все мои добросовестные усилия. Поэтому при последующем перепечатывании я эти невнятные фрагменты, с растворившимися во времени буквами, традиционно заменил многоточием, забранным в скобки, таким вот манером – (…). Что же касается правописания и стилистики, то, само собой, я оставил их без изменений, проявляя уважение к воле повествователя. Слово повествователя. ПОВЕСТЬ О ЗЛОБНЫХ ДЕТКАХ. (Комментарий к изощренной игре). Вести берутся невесть откуда. Вести приходят невесть откуда. Вести являются из Неведомого. Собрание же вестей есть повесть. И автор всякой повести – Неведомый. Он может быть даже известен, и весьма известен, но всегда – Неведом. Неведомый – это все равно, что невидимый. А потому и никем не ведомый. Значит, один лишь только текст – автор повествующий, то бишь излагающий (или слагающий?) повесть. И он вовсе не складывается, ибо давно уже сложился – во всяком случае, задолго до того, как приобрел форму написанную или сказанную. Просто до поры до времени он витает невидимый и неведомый, пока не поселяется в чьей-то голове, вернее – вселяется в чью-то голову и не начинает этой самой голове диктовать. Значит, повесть и есть единственный повествователь. Он диктует сам себя. И его диктат не закончится до тех пор, пока принявшая его голова не выпустит его в материализованной форме наружу, до последней точки. Тогда он какое-то время отлеживается, придирчиво поверяя свое существование в новых условиях, после чего начинает воздействовать на другие головы, меняя их судьбы. — 73 —
|