|
Тем не менее, последовал еще один суицидально окрашенный поступок, а затем ее гнев стал проявляться в переносе: я чувствовала себя высосанной досуха; она извергала из себя мои интерпретации, точно так же, как младенцем извергала материнское молоко, как ее вагина позднее изгоняла из себя пенис. Многочисленные фантазии о ее собственном теле, источающем гной или полном заразы, переполняли ее, внушая ей омерзение, так что она не могла позволить ни одному мужчине находиться поблизости от нее. Временами ее попытки вызвать мой гнев были почти нестерпимы; а временами она обращала свою агрессию на себя в виде психосоматических симптомов. Иногда ей казалось недостаточным кидаться на меня словесно и ей страстно хотелось меня ударить. После нескольких бурных месяцев, которые были похожи на битву за власть между нами, Мария стала выходить из регрессии. Она вместе с подругами переселилась в квартиру и вернулась в университет. Ее стало радовать ощущение собственной личности, отдельной от родителей, и она больше не отыгрывала фантазию о том, что она парализована. Она стала более самой собой, реальным человеком, чем я когда-либо ее знала. Новая приятная способность — быть внимательной к своей семье и друзьям и искренне заботиться о них — вдохновила ее на то, чтобы постараться понять корни и цели своего садизма и агрессивной злобы, против которых она так долго защищалась. Наибольшую трудность для Марии по-прежнему представляла ее неспособность к отношениям с мужчиной, и это стало главным содержанием нашей работы в последующие несколько месяцев. Из-за тревоги, связанной с сексуальностью, она больше не могла заменять меня сексуальным партнером. Воровство в магазинах стало заменой промискуитету. Фрустрация и гнев выражались битьем посуды. Что поражало нас обеих, так это то, что она приходила бить посуду к себе домой, зная, что ее спокойная, логичная мать сумеет удержать ее там под контролем. Неожиданно Мария поняла, что была способна к половому акту, завершающемуся оргазмом, только дома, зная, что мать поблизости и может послужить вспомогательным Эго для контроля над ней. Теперь она знала, что избегать сексуального вообще и оргазма в частности ее заставлял страх перед собственной слепой, убийственной яростью. Когда в анализ поступил новый материал о ее госпитализации, он прояснил защитную природу ее агрессии. Она вспомнила, как в больнице ее захлестывала ярость, но она не могла завопить — в носу у нее были те самые трубки. Она поняла то, что в ее фантазии лишь предполагалось: именно яростное стремление остаться в живых победило смерть. Ярость делала ее сильнее в моменты беспомощности, а при половом акте ярость просыпалась в ней в тот момент, когда она чувствовала, что ею управляет пенис партнера; это заставляло ее чувствовать себя парализованной, неспособной пошевелиться, как это было при полиомиелите. Она сказала: «Это ярость дает мне почувствовать, что я не просто тело, я живая внутри». И здесь зависть к отцу и гнев, что он может приходить в больницу и уходить, когда захочет, были спроецированы на сексуального партнера, чья эрекция управляла ходом полового акта независимо от ее действий. Зависть к отцу, кроме того, включала в себя фантазию, что отец может управлять всемогущественной, идеализируемой ею матерью и унизить ее посредством своего пениса, в то время как сама Мария, по ее ощущению, никогда не имела власти над ней: мать всегда бросала ее — ради работы, других детей и политики. — 29 —
|