|
После того, как этот материал был проработан, Мария ощутила, что имеет право жить. Она была спокойна и прочувствовала, что смерть однажды придет, но ее визит будет кратким, а не затянется на годы. *** Несмотря на болезненность анализа и предшествующий ему промискуитет, я должна подчеркнуть, что Мария была надежнейшей и упорнейшей пациенткой все четыре с половиной года лечения. Это указывает (как я думаю, оглядываясь назад) на то, что, несмотря на столь грубые нарушения, в ее развитии была базально здоровая сердцевина. Возможно, благодаря тому факту, что ее отец, как говорит нам ее первое сновидение, оставался постоянной фигурой среди груды ее проблем, а его любовь придавала сил ее Эго. Тем не менее, ее младенческие трудности с принятием пищи, видимо, заложили фундамент для паттерна соматического реагирования, так что ее тело стало служить для выражения первичных агрессивных (изгоняющих) действий. Учась ходить, она в ситуации соперничества братьев и сестер или фрустрации, идущей от лица, заменяющего мать, шлепала малышей и нянек изо всех сил, так что и здесь ее тело служило для выражения аффекта; но так как нянька шлепала ее в ответ, она испытала в нормальных пределах, что значит причинять и испытывать боль. Поэтому она быстро продвинулась к фаллической стадии. Но здесь ее продвижение было менее удачным. Приятие интромиссии подразумевает, скорее, приятие побоев, чем их нанесение. В случае Марии сцена с нападением на женщину и побоями (как произошло с нянькой) не только дала новую пищу фантазиям вокруг первичной сцены, но и оставила травматичный телесный опыт идентификации с жертвой, а возможно и слияния с ней, так как девочка находилась в это время у жертвы за плечами. Однако в то же время она была и агрессором, так как сама колотила няньку, изливая отщепленную фрустрацию и агрессию, чтобы сохранить мать как положительный объект. Отсюда ее замешательство: какую же роль она играет? Полиомиелитом она болела на гребне эдипального соперничества, когда ее агрессивные желания были направлены на мать, и потому ей казалось, что болезнь была наказанием за них. Поэтому, когда отец пришел навестить ее, она испытала чувство вины, присущее эдипальному триумфу. Ее опыт мускульного паралича был столь интенсивным (она не могла контролировать свою речь, свой рот, мочевой пузырь и анус, и хуже всего, не могла контролировать отца и мать), что оставил глубокий нарциссический шрам и заставил ее регрессировать. Вдобавок, как всякий обездвиженный ребенок, она не могла дать выход агрессии, которая поднималась в ней,— ведь она не могла даже сосать свой палец. Ее садистские фантазии были не только отдушиной для ее агрессии, но и заставляли ее ощущать себя не беспомощной и слабой, а всемогущей, несущей разрушение. Актуализация инфантильной сексуальной фантазии, что она, ее братья и сестры являются анальными детьми, подтвердила ее страх, что ее внутренний мир, как и глубины ее тела, наполнен исключительно позорными, грязными, опасными объектами, и ее унижение усилилось, когда ее мать несколько месяцев спустя произвела на свет здорового ребенка. Но хотя большая часть регресса в сексуальной сфере и ослабления силы Эго коренились в анальной фазе, они задним числом оживляли также вину за оральные жадность и зависть, которые, как она считала, заставили мать бросить ее в первые месяцы жизни; поэтому жадность и голод, против которых она выстроила оральную защиту, получали сексуальное выражение через ее вагинальную жадность. — 33 —
|